Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
Ближе к вечеру большой дизель «Камминс» угрожающе загудел, бурильная колонна подпрыгнула и глубоко провалилась в дыру, а потом и вышка, мощная стальная конструкция, заскрипела, задрожала, словно не справляясь с тяжким грузом.
– Это плохо, – пробормотал Хэнк.
Мощность двигателя упала, шум стих, но рабочие вдруг деловито засуетились. Наверху произошло какое-то движение; верховой рабочий стремительно соскользнул по лестнице со своей платформы, пронесся мимо нее к ямам с раствором, и через минуту взревел насос.
Ничего вроде бы не изменилось, но все вокруг забегали как настеганные. Забавно. Она облокотилась на поручни.
Монтажник с помощником вскрывали мешки с баритом [110] и сыпали его в ямы с раствором; верховой рабочий качал раствор из резервуара.
Тут и она заметила перемены: труба, которая мирно откачивала буровой раствор в сито весь день, вдруг начала фыркать и плеваться жидкостью. Буровой раствор удерживает бур вертикально; эта жижа – единственное, что не позволяет газу вырваться из скважины.
Она занервничала. А через минуту что-то громко хлопнуло и фонтан грязи взмыл над талевым блоком. Резко запахло серой, Хэнк махнул ей:
– Убирайся оттуда!
– Почему?
– Мы сейчас взорвемся!
И тут же забыл о ней. Обращается с ней, как с девчонкой-несмышленышем. Ну уж нет, не выйдет. И Джинни осталась на месте. Она никогда ничему не научится, если будет убегать при первых же сложностях.
– Прочь с вышки! – рявкнул он, а она опять не подчинилась.
Хэнк отсоединил бур и отбросил плашки. Еще один фонтан грязи, более мощный, забрызгал ее с головы до ног.
– Уберись же к чертовой матери с вышки, Джинни! – Он швырнул ее в сторону лесенки.
Бросив изумленный взгляд, она наконец повиновалась. Но Хэнк уже вновь забыл про нее. Она присела на камень в нескольких ярдах в сторонке. Испугалась, не очень понимая, чего именно. С другой стороны, если что-то случится… оно и к лучшему. Она будет с ним до конца.
Минут через десять-пятнадцать фырканье прекратилось. Раствор опять потек в резервуар. Мужчины смеялись, хлопали друг друга по спине, и по тому, как быстро они говорили и нервно улыбались, она поняла, насколько сильно все перепугались. Сотни пустых мешков с логотипом «Бароид» разносило ветром.
Хэнк махнул мотористу, тот заглушил двигатель, и мужчины уселись рядом с подсобкой. Кто-то закурил, но Хэнк быстрым движением вырвал сигарету изо рта, загасил и тщательно притоптал пепел.
– Давай без этой ковбойской дурости, идет?
Парень кивнул.
– В следующий раз, – повернулся он к Джинни, – когда я велю уходить, ты уйдешь.
– Но как я научусь, если буду уходить, когда начинаются проблемы?
– Ты бы в любом случае ничему не научилась. Огненный шар видно было бы даже из города.
Работяги обессиленно повалились на лавки. Мастер бродил туда-сюда, костеря насос.
– А что случилось? – осторожно поинтересовалась она.
– Иногда газ начинает рваться наверх без всякой причины. Все делаешь правильно, но с этим все равно не совладать.
После этого случая она не хотела и на шаг отходить от Хэнка. Если он окажется на буровой в момент взрыва, она должна быть рядом. Она больше никогда не останется в одиночестве.
Тридцать три
Дневники Питера Маккаллоу
25 июня 1917 года
Вечером Мария заглянула ко мне в кабинет. Я давал ей машину съездить в Карризо, втайне надеясь, что она не вернется.
– Напугала?
– Немного.
А я ведь и вправду ждал, что она уедет навсегда. Осознав это, успокоился и опечалился одновременно.
– Сколько книг… – Она рассматривала комнату. – Ты здесь ночуешь?
Я кивнул.
– Из-за меня?
– Привык, еще когда с женой расставался. – И это почти правда.
– Ты только посмотри на меня. – Присев на диван, она вытянула руки. – Я как покойник. Даже в зеркале себя видеть не могу.
– Тебе нужно просто отдохнуть и нормально питаться.
– Я не могу задерживаться здесь надолго.
– Я уже сказал, что я не против.
– Но я против.
Она еще раз окинула взглядом комнату.
– Сколько тебе лет?
– Я на одиннадцать лет моложе тебя, – призналась она. – Хотя сейчас, конечно, выгляжу старше.
– Но по-прежнему очаровательна.
Это, разумеется, не совсем правда, но я покраснел. Она изменилась, насколько это вообще возможно за четыре дня. Кожа уже не такая иссохшая, губы не настолько растрескавшиеся, волосы чистые и блестящие. На мой комплимент она никак не отозвалась.
– Знаешь, я годами представляла, как проклинаю тебя, но, увидев, что причиняю тебе боль, почувствовала себя виноватой. Ужасно злюсь на себя из-за этого ощущения. Но вот уже две ночи прекрасно сплю. И от этого тоже терзаюсь виной. Наверное, я все-таки трусиха.
– Это смешно, – заметил я.
– Ты не имеешь права судить.
Она разглядывала мои книжные полки от пола до потолка, и глаза ее потеплели, а я не мог отделаться от чувства, что она не жилец на этой земле; мне случалось видеть покойников гораздо более упитанных.
– Здесь теперь много фермеров?
– Ага.
– А остальные мексиканцы? Кто-нибудь остался?
– Некоторые уехали в Мичиган, кое-кто исчез бесследно, кто-то умер.
Она спросила, кто именно. Порывшись в записях, я уточнил детали, хотя многих помнил и так.
Убиты в ходе мятежа: Ллевеллин и Морена Пирс, Кустодио и Адриана Моралес, Фульгенсио Ирина, Сандро Вьехо, Эдуардо Гузман, Адриан и Альба Киреньо, все четверо детей Гонсало Гомеса, десять человек Розарио Сотоса, кроме двух самых младших, которых усыновили Эррерасы.
Бежали во время или после мятежа: Альберто Гомес, Клаудио Лопес, Ханеросы, Сапиносы, Урракасы, Хименесы, Ромеросы, Рейесы, Доминго Лопес, который не родственник Клаудио, Антонио Гузман, который не родственник Эдуардо (убитого), Вера Флоресы, Вера-Крузы, Дельгадосы, Уррабазесы.
Наверное, есть и другие, о которых я не слышал.
– Ты все записал. Поразительно.
– Это еще не все. На работу в Детройт переехали семьи Адора Ортис, Риккардо Гомес, Варгас, Гильберто Гузман, Мендеса, Эррерас, включая двух дочерей Розарио Сото, Ривера, Фредди Рамирес.
– Вам достались все наши земли или поделили с Рейнолдсами и Мидкиффами?
– Только нам. И нескольким фермерам с Севера. – Это и правда и ложь одновременно, и я пожалел, что сказал.
– Полагаю, за неуплату налогов.
– У твоего отца вроде бы были большие долги.
– Это неправда.
Я безучастно смотрел в окно.
– Во мне столько ненависти, – выдохнула она, – что иногда не понимаю, как я вообще до сих пор жива.
1 июля 1917 года
Мария Гарсия живет у нас десять дней. Консуэла докладывает, что в мое отсутствие она бродит по дому или сидит на террасе, уставившись в ту сторону, где прежде располагались земли ее семьи, или играет на рояле, принадлежавшем моей матери. Когда же я возвращаюсь с пастбищ, она обычно играет – словно догадывается, что мне это приятно.
После ужина мы встречаемся в библиотеке. Нам нравятся одни и те же комнаты в этом огромном доме – библиотека, гостиная, западная часть террасы. Укромный уголок, откуда видно далеко и слышно, если кто-то приближается.
На вопрос о планах она ответила, что намерена продолжать есть, а когда утолит голод, подумает о следующих планах. Выглядит она гораздо лучше, набирает вес, одновременно молодея на глазах.
– Когда станет неловко, – сказала она, – я сразу же уйду.
Я не стал говорить, что вообще-то уже давно неловко, что отец требует, чтобы она убиралась.
– И куда ты пойдешь?
Она пожала плечами.
– А как сейчас живется в старой доброй Мексике? – Как будто не знал ответа, право.
– Хватают людей на улицах, или по пути из кино, или в таверне, говорят, ты бандит – сапатист, каррансист или виллист, в зависимости от того, кто хватает. Если возмущаешься или вдруг выясняется, что ты на другой стороне, убивают на месте.
