Вышел месяц из тумана - Вишневецкая Марина Артуровна

— Ну? Анюша!

— Без названия, — с кислой гримаской: — Анне-Филиппике.

(начав унылым бубнежем, теперь она выпевает уже каждое слово),—

Сидит завороженная, точно после камлания. Или ждет моей похвалы? Что же, я готов!

Впрочем, вовсе не ждет:

— А хочешь, я тебе расскажу про счастье? Про последнее наше с ним счастье… Это было три года назад. Он вернулся в Москву из Норильска. И у нас с ним опять началось все со страшной силой. Однажды мы возвращались из гостей по Садовому кольцу, к Маяковке. Было поздно уже. Часов, я думаю, одиннадцать. Вдруг он берет меня за руку у плеча, а рука у него железная, и без единого слова буквально волоком волочит на другую сторону. А машины на каких скоростях в это время проносятся, ты знаешь. Я ору: «Идиот, кретин!» А он меня уже почти несет, я одной ногой по асфальту, а другой — по воздуху. И главное — нам совершенно нечего делать на другой стороне! Только мы до нее добежали, я дух не успела перевести, он меня развернул и — обратно. Что тут такое произошло? Я не знаю. Но только обратно уже не было страшно. Было…— она ищет слово, перебирая пальцами воздух: — Да, страшно весело! Пан, который вселяет панический ужас, сам-то всегда весел.

(Ветер веселый и зол, и рад. Сколько же я исписал бумаги про магию этого ницшеанского… ницшевского, вернее, слова. А в повести осталась одна крошечная ссылочка… Впрочем Аня, скорее всего, о другом!)

— Понимаешь, мы с Севкой стали одним и друг с другом, но главное — с этим жутким потоком, ослеплявшим, но обтекавшим нас… Мы рассекали его, празднуя каждый миллиметр нашего совпадения с этим ужасом! Нашей с ним изощреннейшей связи! Замирали на какую-то тысячную доли секунды и снова бросались вперед, в щель из света и тьмы. Воли не было — ни моей, ни его. Был поток, и он нес. Добежали. Я привалилась к дереву и сказала: «Дурак». Я никогда не была счастлива так. Так и чем-то таким, чем счастливы и не бывают! Я это уже тогда понимала. Но всю дорогу до метро говорила: «Редкий кретин!» А он только клюнет меня в темя и опять что-то насвистывает. Как будто и не было ничего.

— Он, наверно, изрядно выпил в гостях?

— В том-то и дело, что нет!

— Я надеюсь, что больше он так не шутил?

— Нет. Хотя я ждала. Мне хотелось проверить, будет ли так еще раз или не будет! Это был полный улет!

— Очень тонкая это штука, Анюша, — наше желание быть и не быть. Понимаешь? Без или! И быть, и не быть. Утвердить, застолбить свое «я» и — избыть, растворить его в чем угодно! В эмоции толпы, в оргазме, в религиозном экстазе, в ныне модной соборности.

— Христианство не истребляет «я»! Соединение — не истребление, — тоном отличницы, стипендиатки имени Крупской.

— Я согласен. Религии Востока в этом стремлении преуспели больше. И все-таки любая религия…

Но под нами вода! И заметно светлее. (Катя, начинавшая утро с сонника, говорила: вода — к разговорам. Да уж, пожалуй…) И сколько воды! Ряби нет… Там есть лодка! В ней… с кем-то Анюша? Очень похожая на нее… и в ее сарафане, но с кем?

— Геша, это же мы там! — говорит перехваченным горлом. — Но ведь этого не было.

— Может, будет еще? — я стараюсь брать нотки пониже. — Вероятно, это — следующая страница или главка.

Слов не слышно. Но разговор там, похоже, идет мирный. Нас оттуда не замечают — увлеченный идет там у нас разговор! Здесь же… Анины, губы подрагивают.

— Получается, что концу не бывать… что не будет конца?!

— Бумага дорожает, типографские мощности изнашиваются. Как это не будет? Еще страниц сорок, пятьдесят — максимум, и все! Прилетим мы сейчас с тобой на остров. Найдем там Всевочку, найдем Галика…

— Ты думаешь?

— Уверен! — (Милая моя! как все еще нетрудно тебя заговорить!) — Они, конечно, тоже сидят возле костра и с увлечением сличают свои главы!

Мотает головой:

— Севка мне никогда не говорил, что у Тамары кто-то есть. И Семен, ты же слышал, наврал с три короба. Нет! Здесь что-то не так!

— Ну, значит, Всевочка сидит один и пишет тебе письмо. И допивает бутылку, в которую это письмо сейчас засунет.

— Он в последнее время не пьет! — а глаза там, внизу, в нашей лодке.

«В веселье, как в прореху, рухнем» — так, кажется?

Я сначала никак не мог понять, почему же меня раздражает у А.А. даже это — «веселое имя Пушкина». Потому ли, что и истины, которые он излагал в связи с его кончиной (и уж так незадолго до собственной), — по переработке человеческого шлака в новые сверхчеловеческие породы — он тоже назвал веселыми. Веселым был ветер в «Двенадцати». И жизнь, которую надо будет устроить (не помню, в какой из последних статей), виделась ему тоже «веселой и прекрасной». Это слово, практически не употребляемое им до Октября, слово, так назойливо поднимаемое на щит, а на самом деле — вместо щита… Вот это и надо было написать! Это могла бы ему сказать та же Гиппиус. Написала же она: «Блевотина войны — октябрьское веселье», и, по-моему, в том же восемнадцатом…

Аня встает, уже встала почти!

— Анюша!

— Надоело.

Ноги еще полусогнуты, я их обхватываю:

— Ты что?

— Отпусти!

— Разобьешься же!

Если она одолеет, мы выпадем вместе.

— Не дури, девочка, не дури. Я же тебе сказал: бумага дорожает…

Мне удается встать на оба колена, ее колени тяну на себя. Виляет задом, руками… Я же сильнее, малышка! Навалился. Затихла:

— Прямо сейчас? — ее голос слабеет.

— Ложись поудобней.

— Опасность тебя возбуждает?

— До безумия! — (Так импотентами становятся, дуреха!) — Где мой серега?., где мое солнышко…

Высота метров семь. В летящем корыте! Идиотка. Сняла их и бросила за борт.

— Ты еще платье кинь следом.

— Сейчас! — и уже из него змеится.

— Там костер! — я тяну вниз подол. — Там Семен и еще кто-то!

— Где? — голой попой на оцинкованное железо. — Где костер?

— Только что был! Задницу простудишь. Дать мои?

— А ты их не обкакал от страха-то? Сперматозоид на марше…— Вдруг вздернула платье вверх, оно уже полощется над головой. Ее тело, потому что лицо подзапуталось в ситце, только тело сейчас, только плавность, округлость, упругость, непостижимость… оно больше ее, оно вместо нее…

Вот уж воистину, возлюбленная — аббревиатура вселенной. Сноска номер один.

Платье бросила вниз! Неуклюжий его ком вдруг распахивается и неспешно царит, отчего-то виляет… Чем оно ближе к воде, тем более напоминает хвостатую розовую рыбу.

— Аня!

Она прыгает следом. Солдатиком! Ее же в лепешку сейчас! О воду, о дно — я не знаю, что там! Крик. Ушиблась? Вода. Вся ушла. Значит, там глубоко. Платье тоже набухло и медленно тонет. Там течение, что ли… Его быстро несет! Аня, ну же? С мужиками в четыре балла тягалась! Это место в воде, я не вижу его. Там рука? Всплеск. Нет, просто волна… Ей, наверное, больно сейчас.