Бельтенеброс - Молина Антонио Муньос

На столе перед ним расположились большой конверт, стакан и бутылка с минералкой на белой салфетке. Когда, так и не дождавшись приглашения, я сел напротив него и взглянул с более близкого расстояния, то смог убедиться, что этот человек ничуть не постарел. Все те же черты лица, та же прическа — нерушимая мумифицированная молодость, иллюзия, однако очень скоро впечатление это оказалось нарушено его голосом и одеждой, а также бурыми пятнами на руках. Костюм на нем не отличался от тех, какие можно увидеть в пыльной витрине магазина мужской одежды на пороге банкротства, очки же были не просто того же фасона, которому он неизменно отдавал предпочтение, но, по всей видимости, попросту теми же. Крупные зубы с превеликим трудом помещались во рту и вопреки его воле чересчур растягивали скоротечные улыбки: порой казалось, что он беззвучно хохочет.

— Тебя привезли, — сказал он. — Ты должен извинить Луке. Он у нас новичок, допускает ошибки.

Музыка стихла, потонув в аплодисментах. Тот, кто смотрел в окошко, выпрямился и растоптал на полу окурок, потирая затекшие колени. На танцевальной площадке зазвучало медленное болеро с мандолинами на заднем фоне.

— Дарман, — с полной серьезностью проговорил Берналь, погасив широкую улыбку, появившуюся словно вследствие электрического разряда. — Тебе уже сообщили, что нас предали.

Он включил невысокую настольную лампу. Взял конверт, порылся в нем, перебирая бумажки, вынул одну фотографию.

— Вот этот, в плавках. Знаешь его? Полагаю, что нет: когда он вошел в руководство, ты практически уже отошел от дел. В последнее время живет под именем Андраде. В страну вернулся полтора года назад. Спустя три месяца пошли провалы: один за другим — все, кто с ним общался. Мы никак не могли взять в толк, как же могло случиться, что полиции стало известно так много, что уплыло столько секретных сведений. Типографии, почтовые ящики, явки — всё. Заподозрили его: в руки полиции никогда не попадается, каждый раз уходит за пять минут до ее появления. Но месяц назад его взяли. Кое-какие сведения до нас дошли: его пытали, но он молчал, и мы сняли с него подозрения. Однако к нам поступила информация — от одного из добровольных помощников. Ну, знаешь, из тех, кто практически ни в чем не участвует, разве что листовки время от времени распространяет, но у парня семеро по лавкам, он сильно боится. А работает он в одном из мадридских банков, в том самом отделении, где Андраде завел себе сберегательный счет. Там они и познакомились: слово за слово, потом кофе вместе выпили, Андраде его обаял. Четыре недели назад, за пару дней до того, как Андраде взяли, ему на счет пришла кругленькая сумма. Откуда? Неизвестно. Есть и еще кое-что. В понедельник из Мадрида поступил звонок — не от кого-нибудь, а от него самого, собственной персоной. Сбежал. Его должны были везти после допроса в тюрьму, так он сбежал по дороге — из полицейского фургона. Ты не ослышался. В наручниках, из-под усиленной охраны, прямо от дверей Главного управления безопасности. Ну не чудо ли, Дарман? Теперь он сидит в убежище у вокзала, ждет связного. Просит у нас денег и паспорт, чтобы выехать из страны. И ты это все ему доставишь.

В его жестах и манере, с которой он подбирал каждое слово и произносил его, было что-то от скупца. Склонившись над столом, вперив в меня немигающий взгляд, он будто сосредоточил в миниатюрных руках сразу все: бумаги и фотокарточку Андраде, стакан с минеральной водой и бутылку, и даже неяркий свет настольной лампы, — охватывая все это, заключив в свое пространство, он приблизился ко мне, чтобы и я оказался вовлечен в круг принадлежащего ему, и сильно понизил голос, чтобы и тот не покинул замкнутого круга. «Арестант и страж самому себе», — подумал я. Он словно ювелир, что в самый глухой час ночи раскладывает на рабочем столе бесконечное множество деталей драгоценного часового механизма. Говорил он на испанском, но каком-то странном — без четко проговариваемых окончаний, слегка замшелом, как и его лицо, как и одежда, говорил языком пресным и не более результативным, чем минеральная вода, которую он то и дело отхлебывал, с маниакальной опрятностью промакивая бумажной салфеткой рот. Я догадался, что человек, стоявший у него за спиной, был кем-то вроде телохранителя. Высокий, с грубыми чертами лица, печальными глазами, в двубортном пиджаке. Еще один — тот, чей взгляд по-прежнему был прикован к танцзалу, — вообще попал сюда как будто по чистой случайности: все время улыбался и, казалось, не обращал никакого внимания на наш разговор, отбивая носком ритм.

— Дарман, — произнес Берналь — имя мое прозвучало так, будто принадлежало кому-то другому. — Только ты сможешь поехать туда, не подвергая себя риску. У полиции на тебя ничего нет. Для них ты не существуешь, они тебя даже не заметят. К тому же не хочется, чтобы много кто из наших знал, что в руководстве завелся предатель. Он умрет — и всё, он просто исчезнет.

— Как Вальтер, — подсказал стоящий, тем самым не очень ловко подавая мне сигнал то ли сообщничества, то ли признания. Берналь не обратил на него ни малейшего внимания.

— Никто лучше тебя не сумеет выследить человека, никто так не владеет оружием, — продолжил он обращенную ко мне речь, задумчиво смакуя глоток минералки, растроганный мгновенно накатившим и тут же схлынувшим подобием приступа ностальгии, невероятной для него. — Ни у кого нет такой выдержки, как у тебя, Дарман.

— Я уже не тот, что прежде, — сказал я. — Мы все меняемся.

— Неправда. — Берналь выпрямился, промокнул губы. Мне пришло в голову, что он делает это, чтобы прикрыть зубы. — Никто не меняется. Ни они, ни мы, никто из нас не изменился.

— Он — да, — я показал на фото Андраде. — Теперь он предатель.

— Возможно, всегда им был, просто мы об этом не догадывались. Вспомни Вальтера. Сколько времени он водил нас за нос?

— Вальтер, — повторил я. — Кажется, я единственный, кто не вспоминал о нем.

— Забвение — роскошь, Дарман.

— Некоторые виды роскоши необходимы.

— Наверное, именно так и думал Андраде. — Берналь улыбнулся и механическим жестом поднес к губам салфетку. — Захотелось роскоши, и он нас продал.

— За сберкнижку? В добрые старые времена предатели держали счета в швейцарских банках.

— Возможно, у него тоже есть, — впервые подал голос человек у окна.

Его слова притушили уже закипавшую ярость Берналя, который отхлебнул минералки и на несколько секунд замер, прижимая салфетку к губам, словно компресс от жгучей боли. Теперь они втроем взирали на меня с одинаковым недоверием. Меня поразило, насколько похожими стали они с тех пор, как я вошел в комнату. Поначалу одинаковыми в них были только костюмы с двубортными пиджаками, а теперь стали уже неотличимыми взгляды и тяжелые, будто резиновые, лица, слегка смягченные идущим снизу, из танцевального зала, светом.

Справившись с подкатившим приступом бешенства, Берналь вновь одарил меня улыбкой, на этот раз — чуть менее широкой, словно в преддверии приближающегося паралича. Пока он ничего не говорил: подлил минеральной воды в стакан и с удовольствием наблюдал за пузырьками газа, наперегонки бегущими вверх со дна. Его пристальный взгляд, обращенный ко мне, вряд ли имел какую-либо иную цель, кроме как загипнотизировать меня своей неколебимой уверенностью, убить во мне даже не сомнения, а саму возможность колебаний, задавить любой мой вопрос раньше, чем тот родится у меня в голове.

— Я полагаю, тебе еще не приходилось слышать о комиссаре Угарте, — сказал он. — Это он стоит теперь во главе Главного управления Мадрида. Не просто заплечных дел мастер, как любой из них. Это хладнокровный охотник. Владеет иностранными языками. По агентурным сведениям, ценитель живописи и кинематографа. Но все это не более чем досужие слухи, потому что по сей день мы не смогли выяснить ничего достоверного. У него нет прошлого. И даже лица. Не существует его фото, ни один задержанный ни разу его не видел. Я уверен, что все это его рук дело. Он подкупил Андраде, а когда стал опасаться, что мы его вычислили, то отдал приказ его задержать и предоставить другим заключенным прекрасную возможность увидеть на нем следы пыток на допросах. Предатель стал героем. Отличный ход, чтобы предательство никогда не кончалось.