Мой генерал - Бакланов Григорий Яковлевич

— Сколько же мы не виделись? Вечность. Ты еще хоть чуть-чуть любишь меня? А как же ты моего сына, Витьку моего, не узнал?

— Он здесь?

— Он мимо тебя прошел.

— Мне показалось что-то…

— Красавец парень! Умница. Они сейчас делают работу на нобелевскую премию.

Рядом с ней — пустой отодвинутый стул, закуски на столе, вмятые в пепельницу сигареты, на двух — ее помада. Она положила руки на скатерть, поиграла перстнем на пальце. Перстни были крупные, от них видней худоба рук.

— Дмитрий Кириллыч! — позвала она. Двое рослых мужчин чиновного вида негромко беседовали с государственным выражением лиц. Похоже было, один дает указания, другой внимает.

— Дмитрий Кириллыч! — позвала Надя нетерпеливо.

Тот, что внимал, обернулся на голос, черноволосый, крупный, над золотыми очками черная темень бровей, костюм тоже черный в полоску. Подошел.

— Познакомься: мой муж. А это… — она назвала мою фамилию, как называют фамилии людей известных. — Надеюсь, тебе его представлять не надо…

Твердый взгляд человека в золотых очках выражал, когда мы пожимали друг другу руку, что да, знает, наслышан, но тем не менее права ссылаться на себя не дает.

И, поклонившись, отошел к собеседнику.

— Но — ты? Где ты сидишь? С кем? — спрашивала Надя.

— Ни с кем. Я опоздал немного.

— Так ты и не ел ничего? Бедный, голодный! Давай я за тобой поухаживаю.

На свободную тарелку она клала мне закуски все подряд, но тут стали произносить что-то во здравие юбиляра, все поднялись, мы тоже стояли с рюмками.

— Знаешь, тут поговорить не дадут. Вон я вижу столик…

Надя накинула на голые плечи жакет, красивый и дорогой. У зашторенного окна стоял круглый столик с букетом в вазе, два мягких стула. На один из них она повесила свою ковровую сумочку, подошла к метрдотелю, тот почтительно слушал.

Вскоре явился официант в белом мундире с золотыми пуговицами, ваза была убрана, белая скатерть расстелена. Пока он расставлял приборы, закуски, мы молчали.

— Ну? Как ты? — она смотрела, как бы пытаясь разглядеть во мне то, чего раньше не увидела. — Фамилия твоя на слуху. Даже — по телевизору. Мы, в Италии, первую программу постоянно…

Официант принес бутылки, с тихим хлопком открыл шампанское, из горлышка потек сладкий дымок, налил. Рукой в перстнях Надя подняла бокал, в нем шипело и постреливало, а она смотрела на меня тем взглядом, от которого когда-то таяла моя душа, распластаться готова была у ее ног. И она легко переступила на тонких каблучках. Я ей благодарен за это. Много времени прошло, пока я смог себе это сказать. Считается, кто пил, бросил — будет пить; курил, бросил — будет курить; любил, бросил — не будет любить. Только не поверит она, вижу — не поверит, что все умерло, остыли угли под пеплом. Ей надо, чтоб ее любили, она из породы коллекционеров. А может, не умерло так уж насовсем? Испытал же я холодную брезгливость, когда пожимал руку этого мертвеца в золотых очках: и он спит с Надей.

Шампанское было ледяное, хорошо пошло по душе.

— Как мы там за вас волновались, когда это… ГКЧП… — говорила Надя. И — глуше, сердечней: — Я за тебя волновалась, места себе не находила.

В удлиненных тушью, подкрашенных ее глазах блеснули слезы. Платочком она осторожно промокнула их.

Кто-то еще произносил тост, звенели по бокалу, требуя тишины, хлопали пробки.

— Но Москва… Вы здесь, наверное, не замечаете перемен, но когда приезжаешь оттуда… Москва — европейский город. Магазины завалены. Есть абсолютно все.

— Только деньги не продают. Покажи мне Витьку, — попросил я.

Раскрылись двери в конце зала, оттуда в два строя вышли официанты, высоко неся подносы с горячим. Торжественный марш. В зале было уже шумно, люстры светили сквозь сигаретный дым. Надя, не докурив, вдавила сигарету в пепельницу, вместе с дыханием остатки дыма выходили из длинных ее ноздрей. Я видел, как она, все такая же гибкая, идет между столиками, с кем-то здороваясь, кому-то — легкий взмах руки. Возвращалась с сыном. Она была ему по плечо.

— Ну? Каков у меня сын? — говорила она с живостью девочки. — А ты что же, не узнаешь? Это — дядя Олег.

— Дядя Олег?

— Да, Витя. Не смущайся, что не узнал.

— Дядя Оле-ег!

Меня тронуло, как он это сказал. Я похлопал его по спине, мы как бы обнялись.

Боже мой, как время мчится! Да не время, жизнь целая им прожита, новое поколение выросло и отодвигает нас к краю обрыва, а мы чего-то хорохоримся, пытаемся их поучать. Юлька не снисходит до споров с нами. Как примерная дочь она выслушивает, а потом наши с матерью назидания, самые выразительные цитаты из них вывешивает на стенах, прочтешь и дураком себя чувствуешь.

— Нет, за это надо выпить, — говорил тем временем Витя и наливал нам и себе.

— А тебе не хватит? Я и сама другой раз себе не верю, что у меня уже такой сын, — гордилась Надя. — Делают сейчас работу на нобелевскую премию.

— Ма-ать!

— Что «мать»? Я что-то не то говорю? Пожалуйста, не скромничай!

Витя улыбнулся, как бы призывая прощать естественное материнское заблуждение. Мы чокнулись, выпили. Издали строго блеснули золотые очки отчима.

— Иди, пожалуйста, — сказала Надя. — Нам с дядей Олегом надо поговорить.

Мы посмотрели ему вслед.

— Я сама себе другой раз не верю, что у меня такой сын, — повторила она, забыв.

— Мы когда идем с ним по улице, нас принимают за брата с сестрой.

— Ты чудно выглядишь.

— Две страсти у парня: наука и гонки. И каждая из этих страстей забирает его целиком. Когда он за рулем… У меня сердце обрывается. Но я его понимаю. Дороги там прекрасные, поставь в машине стакан воды, не плеснется. Но что он выделывал!..

Мечта — стать автогонщиком.

— Пусть лучше останется мечтой.

— Обычное наше здешнее деревенское представление. Ты, конечно, знаешь футболиста Гаскойна, слышал во всяком случае? Между прочим — это потомок поэта шестнадцатого века. Кто знает поэта Гаскойна? Ты знаешь? А футболиста Гаскойна знают все.

— Ты права, — сказал я. Сравнение это не сейчас пришло ей на ум, это была готовая, уже опробованная фраза. Через триста лет вряд ли кто-нибудь скажет: это потомок футболиста Гаскойна. Но возражать смешно.

— Ты права.

Она рассмеялась:

— Я всегда права.

К столу шел ее муж.

Дома я рассказал Тане, что видел Витьку, какой он огромный стал.

— Что ж ты его к нам не позвал? — набросилась на меня Таня.

И я понял, почему не позвал. Такому парню девки сами вешаются на шею. Я из-за дочки нашей, из-за Юльки, не позвал его.

Глава VIII

Но и месяца не прошло, явился он сам. Звонок. Я пошел открывать, полагая, что это Таня. На площадке было темновато, перед дверью стоял парень в свитере, в джинсах, в кроссовках. Рукава свитера подсучены.

— Сцена из оперы «Не ждали». Дядя Олег, это — я.

— Как ты нашел нас?

— Найти тебя… вас… в Москве — это не бином Ньютона.

— Не снимай.

— Я честно и долго вытирал ноги. Там, за дверью. Но все равно вы — человечный человек! Дядя Олег, можно я буду говорить «ты»? Честное слово, у меня просто язык иначе не поворачивается.

Мы были уже в моем кабинете, здесь почувствовалось: от него попахивает коньяком.

Он оглядывал кабинет.

— Здесь раньше тоже так было?

— Когда?

— Когда деревья были большими…

— Что-то было, чего-то не было. Книг стало больше. Полок… Между прочим, на этом диване ты спал.

— Это звучит как: на этом диване родился Лев Толстой.

Он сел на диван.

— Курить здесь можно?

Я поставил пепельницу. Он затянулся несколько раз, вдавил сигарету, встал.

— Можно я не буду врать? Жуткое дело, когда врешь человеку, которого ты… В общем, мне вот так надо сто гринов. Выручишь? Срок — месяц. Это- железно.

Я засуетился в душе, будто не он, а я прошу в долг. Я знаю, что такое просить в долг, дважды в жизни мне приходилось. Мне нужно было, помню, пятьсот рублей, пятьсот тогдашних рублей. Но я сказал: пятьсот или четыреста… Он посмотрел на меня, близкий мой товарищ, будто оценивая, решая, сколькими может рискнуть.