Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич

В то время, когда в ауле еще действовала начальная школа, а учителем в ней был Мелс, ставший теперь его собственным зятем, ученики осуществили одно очень доброе начинание. На ворота домов, где жили участники войны, ребята прилепили ярко-красные звезды, а по субботам и воскресеньям стали вычищать помеченные дворы, рубить дрова и оказывать хозяевам другую посильную помощь.

Но Касекена никто подобным вниманием не удостоил. Объяснив ситуацию Мелсу, он попросил его прицепить на свои ворота такую же звезду, но будущий зять проявил нерешительность и уклонился от просьбы.

— Все это верно, — сказал он. — Я вас хорошо понимаю. Но решить вопрос не могу, потому что у вас на руках нет специального военного билета. К тому же мне вмешиваться в это дело не к лицу, ведь я живу в вашем доме. Что обо мне люди подумают?

Поскольку учитель Мелс не проникся к нему сочувствием, Касекен наутро поспешил к плотнику Байгонысу.

Байекен был лет на пять-десять старше, поэтому Касекен первым делом с почтением его поприветствовал, поинтересовался здоровьем, домочадцами, лишь потом перешел к делу, причем начал издалека, придавая каждому слову как можно больший вес:

— Байеке, мы тоже, подобно некоторым нашим землякам, проливали пот во имя Победы. Как говорится, и в снег и в дождь, и в стужу и в зной воевали в горах, сражаясь с лесом. Мало того, сплавляли бьющиеся друг о друга тяжеленные, толстые бревна вниз по реке, расчищали им путь по пояс в ледяной воде... Я не чета Кариму — я остался в тылу по особой правительственной брони. Так что считаю себя подлинным бойцом тылового фронта...

— Ну и считай себе! — внезапно перебил Касекена орудовавший топориком Байгоныс. — А я вот, например, так не считаю.

Для Касимана куда легче произнесенных слов было бы ощутить затылком обух байгонысовского топора. И хотя нёбо у него пересохло, а язык не слушался, Касекен твердо решил добиться справедливости.

— А как же тогда считаете? — спросил он, пытаясь найти приемлемое для обеих сторон соглашение.

— Никак не считаю! — резанул в ответ Байгоныс.

— Не-ет, Байеке, — разволновался Касиман. — Такого быть не может. Необходимо занять какую-нибудь конкретную позицию — либо одну, либо другую. У вас же должно быть собственное мнение?

— Хорошо, так и быть, скажу, как я считаю, — согласился плотник, повернувшись всем телом к Касима-ну. — Оружие в руках ты даже не держал — это раз; пороху не нюхал — считай, это два; не кормил вшей, лежа в окопе, — это три; не познал, что такое смерть друзей, с которыми ты делил все фронтовые тяготы, — это четыре... а поскольку ты всего этого не изведал, значит, и в войне не участвовал — и это уже пять! Ну, достаточно тебе этих пяти фактов?

— Говорите, вшей не кормил... так вши и у нас были, — запинаясь, заверил Касиман. — Все равно это несправедливо!

Не найдя поддержки у аксакала, к которому относился с почтением, Касекен сам аккуратно вырезал звезду из тоненькой дощечки, как можно тщательнее ее обстругал и обтесал.

Как назло, ни у кого в этом ауле, кроме Байгоныса, не было красной краски, для того чтобы покрасить звездочку. Понимая безвыходность ситуации, Касекен, виновато свесив голову, вынужден был снова пойти к Байекену.

— Для чего это тебе понадобилась красная краска? — с подозрением спросил Байгоныс.

Касиман не привык врать людям, поэтому, немного помявшись, в конце концов выложил еле слышно правду.

Всего-то — но Байекен мигом встал на дыбы, словно дикий конь, которого пытаются взнуздать. Тут же принялся доказывать, что поступок Касимана — полнейший беспредел, что список участников войны строго выверен и находится в школе, а изменить его ни у кого, кроме министра обороны, нет никакого права. И строго-настрого предупредил: если Касиман, потеряв всякий стыд, все-таки пойдет на такое тяжкое преступление, он непременно его опозорит — напишет статью в газету или же, собрав всех ветеранов войны района, добьется, чтобы действия Касекена жестко рассмотрели на общем собрании, — словом, пойдет на все, сил не пожалеет, дабы добиться победы и торжества истины.

Услышав угрозы Байгоныса, бедняга Касиман даже забыл, зачем пришел, и не оглядываясь поспешил прочь, радуясь, что избежал подобных напастей.

Таким образом, голубой мечте Касекена не суждено было сбыться. Он так и не прицепил на видное место своих ворот звезду, сделанную с любовью собственными руками, в которую вложил все свое умение; более того, он не успел даже покрасить ее в алый цвет. А поскольку выношенная в сердце мечта растаяла как дым, ему ничего не оставалось, как тщательно завернуть звездочку в белоснежный лоскут и спрятать на самое дно сундука, решив, что она пригодится в качестве «завещания потомству».

Эта неприятная история черной тенью легла на душу Касекена, как будто изменила весь смысл его жизни... Выходит, те трудные и тяжкие годы, которые он провел между жизнью и смертью, работая в буран и стужу, по пояс в ледяной воде, не идут ни в какой расчет?! Слава и почет, окружающие других, значит, не для него?! Почему такое произошло? С кого он спросит? Кто ответит ему на этот вопрос?

Но беспросветная пелена страданий, измучивших душу несчастого Касимана, моментально рассеялась, когда его старший сын собрался уходить в армию.

Провожая наследника, Касекен закатил грандиозный той, не виданный в этом ауле ни раньше, ни позднее...

Случилось все в теплую, благоприятную пору, когда дела в совхозе шли отлаженно, скот нагулял жирок и все предвещало хозяйству дальнейший подъем. Возможно, поэтому на проводы собрались все аулчане, от мала до велика. Видимо, постеснявшись стать бельмом на глазу, явился на праздник, примкнув к своей байбише, и аксакал Байгоныс.

«Пусть видят, каков Касиман! — ликовал про себя Касекен. — Пускай народ знает, что и в нашем роду рождаются воины!»

Начавшийся в вечерних сумерках, шумный праздник продолжался до самого рассвета. Исключая детей, Касекен ни одного взрослого не отпустил, пока тот не спел и не сплясал, шутил, развлекал всех до самого утра.

Когда забрезжил рассвет, к дому подкатили три добротные санные повозки, запряженные парой лошадей, и остановились у входа.

— Ну, вперед! Кто хочет проводить Муратжана, рассаживайтесь по саням! — кинул клич Касекен.

Разгоряченная молодежь мигом заполнила все повозки. Желающих проводить оказалось так много, что еле нашлось место для виновника торжества — уходящего в армию Мурата.

Что еще надо — веселая компания молодых парней и девушек, расположившаяся в трех санях, проводила сына Касимана до самого Мукура. Всю дорогу в приподнятом настроении распевали песни, шутили, смеялись, а потом все вместе посадили Мурата на автобус, курсирующий в райцентр.

Прощаясь с сыном перед автобусом, Касекен не выдержал и расплакался навзрыд. Не только под впечатлением отцовских чувств, но, вероятно, и под воздействием проклятой горькой. Вспомнил вдруг недавнюю обиду и, обняв сына, никак не мог подавить всхлипываний.

Видя плачущего отца, пустил слезу и Мурат.

Расчувствовавшиеся земляки, ставшие очевидцами этой трогательной сцены, тоже размякли и с волнением наблюдали за ними.

— Отец, прости меня, если я в чем-то провинился! — трясясь от рыданий, попросил сын.

— Простил, жеребенок мой, простил! — всхлипывая, ответил Касекен.

— Отец, ты меня ругал за то, что курю, я больше не буду курить, брошу, отец!— шмыгая носом, пообещал сын.

— Кури, жеребенок мой, отныне ты солдат, стал по-настоящему взрослым, теперь тебе все можно! — разрешил Касиман, целуя Мурата в лоб.

— Отец, если буду жив, постараюсь впредь никогда тебя не обижать! — поклялся сын.

— Ты и без того, жеребенок мой, одним махом поднял раскисший дух своего никчемного отца! — с нежностью сказал Касекен. — Да будь я проклят, если мой сын, ставший солдатом, не порадует моих друзей и не повергнет врагов!

— Прощай, любимый отец! — гордо подняв голову, молвил Мурат.

— Будь достойным солдатом, сынок! Пусть сгорит от зависти нутро моих недругов! — выпятив грудь, напутствовал Касекен.