Рассказы тридцатилетних - Бежин Леонид Евгеньевич

Тут они оба не сговариваясь выругали бестолковую коробку и ее безымянного создателя. Впрочем, от души это сделал один Петр Аркадьевич, а собеседник его, как выяснилось, лишь для затравки, возбуждения разговора.

— И кто ж это додумался стены упразднить? — сгоряча вопросил путешественник, на что вдруг получил в ответ уверенное:

— А никто!..

— ?

— Буквально никто — только с заглавной буквы.

— Что — фамилия иноземная?

— Зачем иноземная, напротив — всесветная и потому повсеместная. Объяснить? Да вот вы ведь тоже наверняка какой-нибудь институт кончали и книжек перечли не одну сотню — неужели ни разу не повстречали у себя такие же забавные «Никто-системы»?

— Что-то вроде школьной игры в перевертыши?

— Почти, но гораздо серьезнее. Для этого берут всем известные, надоевшие и лучше всего канонические для некой культуры тексты, заменяют в них при данном местоимении строчные буквы на прописные — и потом неожиданно выходит, что все ее привычные понятия, история, классические творения и тому подобное прямо-таки насквозь прошиты колоссальной деятельностью всемогущей силы по имени Никто. Ну, к примеру, кто видел воочию, как обезьяна превращалась в человека? Никто. А кто мог тогда предугадать, во что это в итоге выльется?! Конечно, Никто! Кто же, наконец, вопреки библейским сказкам создал весь наш мир?? Да Никто!!! А эдакая мощь — не хухры-мухры… Ну и так далее, вплоть до бесконечности и даже за ее пределами. Ясно теперь?

— Ловко пущено, но только какое ко всему тому-то имеет отношение?

— Самое прямое — как Никто иной. Ведь и тут тоже воистину Никто строил — однако вы, не рассуждая толком, тотчас относите это обстоятельство к разряду огрехов, а на деле-то явление сие вполне и необходимо положительное…

Озадаченный Петр Аркадьевич приумолк в сомнении, удивленно вглядываясь в собеседника. Потом спросил невпопад:

— Простите, вы, наверное, татарин…

— Зачем татарин, — обиделся тот, — я же сказал, что Гриша. А по профессии, если угодно, искусствовед — вернее, коли хотите знать поточней, есть теперь особая область знания степенью выше — искусство об искусстве, и называется это искусствознание.

— Бог ты мой… — встрепенулся Петр Аркадьевич, который, будучи по образованию простым инженером, уже более дюжины лет всякую свободную минуту отдавал изучению древней русской архитектуры, а с недавних пор, переменив работу, и по должности своей занимался охраною ее памятников. — И вы, вы что же, выступаете за… вот за это, да?..

— Не нужно торопиться гвоздить сплеча — может быть, стоит сперва переменить чересчур прямой угол зрения или, еще лучше, поглядеть со стороны голым, непредубежденным взором…

— Да на что тут смотреть-то? Ведь не то что Кремль, попытайтесь хоть Ярославский вокзал поставить вот сюда, рядом с этим сундуком!

— Ну да, конечно, а потом следует пригласить всех сообща предать проклятию Петра, повернутого с пути истинного каким-нибудь Гордоном или Лефортом, Анну с ее немцами, заносное барокко Растрелли, от коего прямой путь к Корбюзье, и понеслось-поехало, только успевай подносить и оттаскивать, не так ли? Но вы попробуйте остановиться на минутку, погодите со своими обличениями и постарайтесь понять изнутри, вникнуть поглубже — как знать, не полюбите ли потом самую эту убогость всем животрепещущим сердцем…

Тут на сырую поверхность стола вышмыгнул снизу рыжий прусак, и Петр Аркадьевич, не отвлекаясь, привычно казнил его пустой кружкой. Гриша кружку бесцеремонно приподнял — и ловкое невредимое насекомое как ни в чем не бывало поползло далее, к забытой кем-то еще со вчерашнего дня в пепельнице пирамиде креветочьих конечностей. Петр Аркадьевич прицелился вновь поточнее, но сосед остановил его почти окриком:

— Не-ет, ты его не тронь… Слышь, а ты знаешь, какое самое древнее животное на земле? — В его голосе явственно зазвучала нежность. — Между прочим, именно он! Вот такая хохма! Он пережил динозавров, а коли впредь будете безголово усердствовать, переживет и вас. Это великий зверь! В нем ум, в нем смирение и стойкость при наиболее удобном для жизни юрком устройстве фигуры.

— Ненавижу… Расплодились… Все дома кишат… — бормотал Петр Аркадьевич, которого поглощенная снедь в конце концов лишила желания возражать, превратив в безмолвного слушателя навязавшегося знатока. Между тем тот, почувствовав эту перемену в собеседнике, истолковал ее в свою пользу и заметно воодушевился:

— А не лучше б чистоплюйство побоку да поставить его образцом, взять в пример, — и не нужно брезгливо кривиться: ведь неубиваем, подлец, и чем сильнее бит и давлен, тем бессмертнее! Видишь ли, века безрассудных метаний бесповоротно закончились — в архитектуре так же, как и в природе. Наступает иное, всеобщее движение во всех областях искусства, и следует по праву гордиться, что вокруг нас, в том числе на этой тихой окраине, — он указал на окрестность, — находится его эпицентр. Тут самый кончик прогресса, где постепенно, пусть с болью, но совершается небывалое еще в прошлом, настает венчающий эон по имени «постмодернизм». В его теплом лоне, перемешиваясь, сливаются воедино все стили, антистили и даже отсутствие оных, а взамен рождается нечто доселе невиданное, складывается то, что придет на смену всем им: окончательное всемирное направление; и остается лишь терпеливо пересидеть в укромном местечке муки его появления на свет, чтобы потом оседлать и погнать в нужную сторону…

Вот ты опять морщишься — да пойми наконец, что по-детски нелепо продолжать петь себе под нос старые байки, томясь несоответствием докучной обыденности красотам Эллады или Суздаля — кому что ближе к коже. Стань выше этого, а потом сплющись, смирись, затаись, отождествившись с катящимся валом — энергия его наконец истощится, и ты один останешься царем на новой равнине. Прошедшего не вернуть, да, пожалуй, и к лучшему — неужели хоть это не ясно?! История не склонна повторять проторенных путей, напротив, она ищет всегда нетривиального хода, предоставляя первое место тем, кто движется без оглядки вперед.

Главное теперь: прекратить озираться вспять с тоской недоноска, вернуться назад дозреть еще никому не удалось, и взамен искренне постараться всею душой полюбить свою реальную оболочку, даже эти вот безымянные коробки — а может быть, именно их! — разделить с ними век, вселиться в них, вжиться там, укорениться и расплодиться…

— Как тараканы? — усмехнулся Петр Аркадьевич, поглядел ради приличия на часы и стал подыматься. — Нет уж, увольте. Впрочем, мне пора.

— Погоди, пойдем вместе, — обиженно протянул прерванный на замахе нового воспарения разлетевшийся искусствовед, но когда Петр Аркадьевич у выхода быстро направился в сторону железнодорожного пустыря, он на повороте наконец отстал от него, пробормотав отчетливо вслед:

— Не торопись, далеко не уедешь. Мы еще с тобой встретимся…

Только на воздухе ощутил Петр Аркадьевич, что, плотно позавтракав после десятикилометровой дороги, он довольно-таки сильно переборщил. Взобравшись на насыпь, задыхаясь от плескавшегося внутри чуть ли не у самого горла пива, он наткнулся на хвостовой вагон застывшего там ненадолго товарняка. Лихая идея подстегнула в нем ретивое, он взял да вскочил, не раздумывая долго, на подножку и не успел еще хорошенько устроиться полусидя на задней площадке, как поезд тронулся, набирая ход. Петр Аркадьевич радостно загудел про себя какую-то песню вроде «есаул догадлив был…», относя ее во многом на свой прыткий счет, и не заметил, как внизу под ним проехал в направлявшемся к центру автобусе недавний его собеседник, с которым они, сами того не зная, завязали в пространстве петлю, стянувшуюся в узел.

Тот сидел у бокового окна и бесстрастным взглядом профессионального знатока — а знал он действительно много — следил, как город сворачивал на его пути свою наглядную биографию, словно ковер, предъявленный на время покупателю, который от него отказался. Мимо прошли, погружая с каждым километром на десятилетие в прошлое, промышленные здания вдоль Дмитровского шоссе, начиная от напоминавших кукурузные початки новостроек, чьи этажи прямо на глазах нанизывались сверху на стоявший посреди мощный бетонный кол, — через «упрощенческие» и «украшательские» к конструктивистским и нищенски-функциональным. Уже в районе Бутырок они впервые схлестнулись с надвигавшейся изнутри стариною и застыли с ней в немом противоборстве, как погибшие в схватке Челубей с Пересветом — обрубок колокольни церкви Рождества, отсеченный от всего ее тела квадратом фабричного корпуса.