Лето в пионерском галстуке - Сильванова Катерина

— Вот бы всю жизнь так, да? — спросил Володя негромко. Юрка кивнул.

— Ты говорил, в следующий раз. Это когда?

— Когда мы встретимся. Я приеду к тебе или ты ко мне. Надолго, на целое лето.

У Юрки бухнуло сердце, наполнилось надеждой — так уверенно, без тени сомнения Володя это сказал.

— Будет так здорово! — оживился Юрка. — Я стану будить тебя игрой на пианино, а ты будешь вечно терять очки.

— Но я всегда их ношу и уже давно не теряю. — Володя повертел головой по сторонам, сощурился. Нашёл взглядом лежащие на траве очки, дотянулся, нацепил на нос. И с облегчением заметил: — Чуть не раздавили.

— Так и я давно не играю, — продолжал Юрка.

— Но ты ведь будешь? — спросил Володя и обнял его так нежно, как никогда раньше. Обвив рукой плечо, то поглаживал, то сжимал предплечье.

— Ха! Тогда ты и трёх дней не выдержишь, не то что всё лето! Ты даже не догадываешься, какое это мучение — жить в одной квартире с музыкантом. Музыка постоянно, постоянно! И это тебе не красивые стройные произведения, это озвучивание, ошибки, иногда одна и та же часть или даже нота. И всё это громко, на всю квартиру. Нет, ты не представляешь, какой это ад!

Володя заулыбался и вдруг снова снял очки. Положил их Юрке на колени и, зарывшись лицом в его волосы, прошептал на ухо:

— Ой, кажется, я очки потерял. Ты не представляешь, какой ад — жить с тем, кто вечно теряет очки!

От его дыхания опять стало жарко.

— Я буду тебе их искать.

— А я буду любить твою музыку.

— А я буду любить тебя…

Звонок будильника вырвал их из прекрасной фантазии, где они жили под одной крышей, где каждое утро просыпались, где завтракали, разговаривали, смотрели телевизор, гуляли и всё время были вместе.

— Сколько времени?

— Ещё есть немного, — сказал Володя и перезавёл будильник.

И действительно — совсем немного. Они сидели рядом, в полной тишине, в бездействии, просто наслаждаясь последними мгновениями рядом. Как бы Юрка ни хотел, чтобы это «немного» длилось подольше, время пролетело слишком быстро.

Писк часов снова резанул по ушам. И не только по ушам, по сердцу. Володе — тоже, иначе он не сказал бы со слезами в голосе:

— Мы пришли сюда прощаться.

И не встал бы, и не протянул Юрке руку.

Юрка не хотел за неё браться, но взял. Поднялся.

Они стояли босиком на холодной траве друг напротив друга. Юрка замер, обмяк, будто напрочь лишился воли, эмоций и мыслей. В ушах шумела река. Володя одной рукой погладил по щеке, второй сильнее сжал его пальцы.

«Увидеть бы в темноте его глаза», — подумал Юрка, и, будто услышав это желание, из-за облака вышла луна. Но светлее не стало. Сиянием тонкого серпа она лишь очертила контуры любимого лица. Юрка напрягся — ему нужно было запомнить всё: образы, звуки и запахи лучше собственного имени. На много дней или даже лет они станут для него важнее собственного имени.

Он заключил Володю в объятия, вцепился в него, вжался, приклеился, врос. Володя обнял в ответ.

— До свидания, Юрочка, до свидания, — прошептал тёплыми губами.

И всё последующее стало смазанным и незначительным.

Юрка не знал, не замечал, сколько прошло часов, где он был и что делал, не отдавал себе отчёта. Он весь остался там, под ивой, в той памятной, последней ночи, держа Володю в объятиях, чувствуя его тепло и дыша им.

Но последней памятью всё равно остались не звук его голоса, не слова прощания, не шелест ивовых листьев. А картинка за стеклом автобусного окна: взмах Володиной руки, а позади него — солнце, лето, лагерь и развевающиеся красные флаги.

Глава 19. «Друг» по переписке

Это было не лучшее время для того, чтобы ехать сюда — дожди гремели уже неделю, и Юра знал из прогноза, что будут идти еще столько же. Но выбора у него не было — гастроли закончились, в бумажнике лежали купленные на послезавтра билеты на самолёт обратно в Германию. Так что другого времени для посещения «Ласточки» не нашлось.

Замёрзший, промокший из-за непрекращающейся мороси Юра смотрел на замшелые скульптуры, на заброшенную спортплощадку, на обвалившуюся стену пищеблока. Вдруг тучи сгустились, на лагерь опустился сумрак, будто солнце ушло за горизонт. Но это было не так — шесть вечера, сентябрь, слишком рано для заката. И слишком поздно для воспоминаний. Юра качнул головой: «Хватит терять время. Надо идти туда, куда шёл. За тем, за чем приехал».

Путаясь в высокой мокрой траве, он вернулся на дорожку, ведущую к пляжу. Часть её была выложена большими серыми плитами, а только Юра миновал детские корпуса, тропинка сузилась, стала песчаной и под крутым углом ушла вниз.

Глядя на дорогу из бетонных квадратов с проросшими сквозь трещины осокой и одуванчиками, Юра вспомнил газеты, разложенные по полу в недострое. Как он думал тогда: «Вот бы тут были газеты из будущего. Пусть не очень далёкого, а так, хотя бы за лето восемьдесят седьмого… Или через пять лет, или через десять. А через двадцать?..» Юра грустно улыбнулся — теперь он знал.

Восемьдесят шестой год прошёл как в тумане. Первое время было невыносимо грустно. Вернувшись в Харьков, Юрка будто попал в совершенно чужой и незнакомый мир. Казалось, что всё вокруг — дурной сон, а чтобы вернуться обратно, в «Ласточку», достаточно просто проснуться. Но сколько Юрка себя ни щипал и сколько ни пытался обмануть — реальность была здесь, в душном городе, в четырёх стенах старой квартиры. Единственное, что осталось Юрке от того июля, в котором он был так счастлив, — фотография на ковре над кроватью, воспоминания и письма Володи.

«Когда вернулся в свою комнату и разобрал вещи, — начиналось его самое первое письмо, — мне показалось совершенно диким то, что у меня нет ничего на память о „Ласточке“. Юр, а ведь и правда, мы всё оставили в капсуле, кроме фотографий отряда. Ольга Леонидовна сунула их нам с Леной, чтобы раздали детям, когда автобус уже поехал. Ты бы ухохотался, если бы увидел её бегущей за нами — водитель Леонидовну не заметил и дал по газам. Представь. Представил? Я прямо чувствую, как ты улыбаешься.

Надеюсь, свою ты тоже получил. Высылаю тебе фотографию пятого отряда. Пришли мне в ответ фото первого. Разумеется, если твой отряд там в полном составе».

Юрка отправил ему свою, а фотографию пятого отряда кое-как приладил к ковру над кроватью. Он решил, что она должна висеть именно там потому, что окна его комнаты выходили на восток и первые солнечные лучи падали именно на это место.

На фотографии Володя натянуто улыбался, выглядел напряжённым и собранным. Ближе всего к нему стояли с одной стороны Олежка, с другой — пухляк Сашка. Малыши застыли, вытянув руки по швам — выглаженные, умытые, причесанные. За их спинами возвышался памятник Зине Портновой, а над головами раскинулось чистое небо. Юрка, каждое утро глядя на эту фотографию, думал, что они запечатлены там совсем ненастоящими. И Володя там — ненастоящий. Ведь только Юрка знал, что именно он скрывает за улыбкой и линзами очков.

Первые пару месяцев Юрка держался только благодаря письмам. Нет, он всеми силами пытался скрыть от окружающих свою тоску: улыбался родителям, иногда гулял с ребятами во дворе, ел, пил, ездил к бабушке, помогал маме по дому, а отцу в гараже. Но мыслями Юрка постоянно возвращался в «Ласточку», а время отсчитывал от письма до письма. В них он находил подтверждение тому, что Володя действительно есть, что он до сих пор с ним и вроде бы любит его. Но их разделяла почти тысяча километров. Это было так несправедливо! Юрка всегда считал, что любовь способна победить что угодно, а оказалось, что расстояния ей неподвластны.

Чуть легче стало только к зиме. Юрка смирился, тоска притупилась, будто бы вместе с первыми холодами и его сердце немного подморозило.

Переступив на другую плиту, Юра будто шагнул по временной шкале из восемьдесят шестого года в следующий.

Она, будто газета, датированная 1987-м годом, была почти как новая, целая, без единой травинки и трещинки. В восемьдесят седьмом и отношения были такими же чистыми и цельными, хотя уже больше полугода они тосковали друг по другу в разных городах, продолжая утешаться единственным, что у них оставалось — письмами.