Невыносимая легкость бытия. Вальс на прощание. Бессмертие - Кундера Милан

Ольга, схватив Якуба за руку, прошептала: — Чудесно! Настолько чудесно, что мне кажется, с этого момента кончается мое сегодняшнее невезение!

Наконец в звуки рояля вплелись труба и барабан. Клима трубил, неустанно передвигаясь мелкими ритмичными шажками, а доктор Шкрета восседал за своими барабанами, как величественный невозмутимый Будда.

И Якуб представил себе: в то время как доктор Шкрета на сцене бьет в барабаны, и публика хлопает и кричит, медсестра вдруг вспоминает о лекарстве, проглатывает таблетку, корчится в судорогах и замертво падает на стул.

И тут ему стало ясно, почему эта девушка получила билет в тот же ряд, что и он: эта сегодняшняя случайная встреча в винном погребке была искушением, испытанием. Произошла она лишь затем, чтобы он, как в зеркале, увидел свой образ — образ того, кто подает ближнему яд. Но тот, кто его испытывает (Бог, в которого он не верит), не алчет ни кровавой жертвы, ни крови невинных. Испытание должно завершиться не смертью, а лишь его, Якуба, самопознанием, которое избавит его от недозволенной нравственной гордыни. И сейчас медсестра сидит в одном ряду с ним именно затем, чтобы он мог еще в последнюю минуту спасти ее. И именно потому рядом с ней человек, с которым он вчера подружился и который поможет ему.

Да, он дождется первой же возможности, скорее всего паузы между двумя номерами, и обратится к Бертлефу с просьбой выйти втроем в коридор. Там он как–то объяснит все, и это невообразимое безумие кончится.

Музыканты доиграли первую композицию, раздались аплодисменты, медсестра сказала «извините» и в сопровождении Бертлефа стала выбираться из ряда. Якуб хотел было встать и идти за ними, но Ольга удержала его за руку:

— Нет, пожалуйста, не сейчас. Подожди до перерыва.

Все произошло быстрее, чем он успел осознать. Музыканты играли уже следующую композицию, и Якуб понял, что тот, кто испытывает его, посадил Ружену рядом с ним вовсе не для того, чтобы спасти его, Якуба, совесть, а чтобы вне всяких сомнений подтвердить его проигрыш и его осуждение.

Трубач продолжал дуть в трубу, доктор Шкрета возвышался, словно великий Будда барабанов, а Якуб сидел и не двигался с места. В эти минуты он не видел ни трубача, ни доктора Шкрету, он видел лишь одного себя, как он сидит и не двигается с места, и от этого чудовищного образа он не мог оторвать взор.

21

Когда Клима услыхал громкий звук своей любимой трубы, ему показалось, что это только он один звучит и заполняет все пространство зала. Он чувствовал себя непобедимым и сильным. Ружена сидела в почетном ряду обладателей контрамарок рядом с Бертлефом (даже в этом он усматривал случайный добрый знак), и вся атмосфера вечера была пленительной. Публика слушала с удовольствием, в отличном настроении, мягко нашептывавшем ему, что все хорошо кончится. Когда раздались первые аплодисменты, Клима изящным жестом указал на доктора Шкрету, ставшего ему в этот вечер невесть почему милым и близким. Доктор, восседая за барабанами, поклонился.

Однако, посмотрев в зал во время второй композиции, он вдруг обнаружил, что стул, на котором сидела Ружена, пуст. Это испугало его. С этой минуты он играл неспокойно, обшаривал глазами весь зал, стул за стулом, проверял каждое место, но не находил ее. Мелькнула мысль, что она ушла преднамеренно, чтобы избежать его дальнейших уговоров и не пойти на комиссию. Где искать ее после концерта? И что, если он даже найдет ее?

Он чувствовал, что играет плохо, механически, думая совсем о другом. Но публика, не способная распознать дурное настроение трубача, была довольна, и с каждой новой композицией овации усиливались.

Он успокаивал себя тем, что она, возможно, ушла в туалет. Ей стало плохо, как это часто бывает во время беременности. Когда ее отсутствие затянулось чуть ли не на полчаса, он решил, что она для чего–то вернулась домой, а потом снова появится на своем стуле. Но кончился перерыв, концерт шел к завершению, а ее стул был по–прежнему пуст. Может, она не решается войти в зал посреди концерта? И появится лишь с последними аплодисментами?

Но вот уже раздались последние аплодисменты, а Ружена не появлялась; Клима чувствовал, что силы покидают его. Публика повскакивала со своих мест и кричала бис. Повернувшись к доктору Шкрете, Клима покачал головой в знак того, что играть больше не хочет. Но он натолкнулся на два горящих глаза, жаждавших одного: барабанить, барабанить и барабанить, хоть всю ночь напролет.

Публика, посчитав отказ Климы бисировать лишь неотъемлемым кокетством звезды, стала аплодировать еще громче. Но тут к сцене протиснулась молодая красивая женщина, и Клима, увидев ее, почувствовал, что вот–вот рухнет, потеряет сознание и уже никогда не придет в себя.

Улыбаясь ему, она говорила (ее голоса он не слышал, но прочел слова по губам):

— Ну сыграй! Сыграй еще!

Клима поднял трубу в знак того, что будет играть. Публика разом стихла.

Оба музыканта, просияв, стали повторять последнюю композицию. А Климе было так, словно он играл в похоронном оркестре, шагая за собственным гробом. Он играл, зная, что все потеряно, что теперь ему остается лишь закрыть глаза, сложить руки и позволить судьбе переехать его своими колесами.

22

На столике в апартаментах Бертлефа стояло несколько бутылок, украшенных изысканными этикетками с иностранными названиями. Ружена была несведущей в дорогих напитках и попросила виски лишь потому, что ничего другого не смогла бы назвать.

Ее мысль между тем стремилась проникнуть сквозь пелену опьянения и разобраться в ситуации. Несколько раз она спросила его, как он сегодня разыскал ее, хотя, по сути, они даже не знакомы.

— Я хочу это знать, — повторяла она, — хочу знать, почему вы вспомнили обо мне.

— Я хотел сделать это уже давно, — ответил Бертлеф, не переставая глядеть ей в глаза.

— Но почему вы сделали это именно сегодня?

— Потому что всему свое время. И друг пришел сегодня.

Слова эти звучали загадочно, но Ружена чувствовала, что они искренни. Ее положение сегодня стало и вправду столь невыносимо безысходным, что должно было что–то произойти.

— Да, — задумчиво сказала она, — сегодня был особенный день.

— Вы же сами знаете, что я пришел вовремя, — сказал Бертлеф бархатным голосом.

Ружену охватило неясное и бесконечно сладкое чувство облегчения: если Бертлеф появился именно сегодня, значит, все, что происходит, предрешено кем–то, и она может свободно вздохнуть и отдаться этой высшей силе.

— Да, вы пришли и впрямь вовремя, — сказала она.

— Я знаю.

И все–таки здесь было что–то, чего она не понимала:

— Но почему? Почему вы пришли ко мне?

— Потому что я люблю вас. Слово «люблю» прозвучало совсем тихо, но комната внезапно наполнилась им. И ее голос стал тихим:

— Вы меня любите?

— Да, я люблю вас.

И Франтишек и Клима уже говорили ей это слово, но только сегодня она осознала его таким, каково оно на самом деле, когда приходит нежданно–негаданно и совсем обнаженным. Оно вошло сюда, словно чудо. Оно было совершенно необъяснимым, но казалось ей тем реальнее, ибо основные вещи на свете существуют вне всяких объяснений и поводов — они сами себе причина.

— Правда? — спросила она. И ее голос, обычно слишком громкий, сейчас звучал шепотом.

— Правда.

— Я ведь совершенно обыкновенная девушка.

— Нет, вы необыкновенная.

— Обыкновенная.

— Вы красивая.

— Нет, некрасивая.

— Вы нежная.

— Нет, — качала она головой.

— От вас исходит ласка и доброта.

— Нет, нет, нет, — качала она головой.

— Я знаю, какая вы. Я знаю это лучше вас.

— Вы ничего не знаете.

— Знаю.

Доверие, излучаемое глазами Бертлефа, было точно чудодейственная купель, и Ружена мечтала только о том, чтобы этот взгляд омывал ее и ласкал как можно дольше.

— Я правда такая?

— Правда. Я это знаю.

Это было прекрасно до головокружения: она чувствовала, что в его глазах она была тонкой, нежной, чистой: она чувствовала себя благородной, как королева. Вдруг ощутила себя будто сотканой из меда и душистых трав. Она стала для самой себя до влюбленности приятной. (Боже, ведь с ней никогда не случалось такого: быть для самой себя так сладостно приятной!)