Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна

А Танька его могла бы поцеловать только через силу, уж очень он был противный на вид. Так она первая познакомилась со своим новым братцем.

Зашла соседка и, прислонясь к притолоке, долго любовалась подругой. Ирина Матвеевна, отправив Таньку делать уроки, кормила младенца. Встретившись глазами, они разом засмеялись и смеялись долго и всласть, от души.

Летом съехалась вся семья, старшие дочки и сын, но не было ни неловкого смущения за мать, ни косых взглядов, чего так боялась и ждала Ирина Матвеевна. Все были новому братцу рады и затаскали его на руках. И в деревне недолго пошумели: подумаешь, невидаль — баба родила. Пошутили насчет того, что долго собиралась Сергеиха, могла бы и до пенсии прособираться — и все.

Осенью дети уехали в интернат, и Танька поехала в первый раз. Ирина Матвеевна целыми днями сидела с Васькой одна и не могла привыкнуть к такому раздолью. В первый раз в жизни она взяла декретный отпуск, и ей дали, и никто не гнал ее на работу. Ни у кого из Васькиных братьев и сестер не было такой деревянной кровати на колесах. Специально заказывали и везли из поселка. И столько красивой одежки и игрушек никогда не было в доме. Старшие слали из города подарки и первым делом спрашивали в письмах про брата Василия.

Через год Ирина Матвеевна уже не вышла на ферму, а пристроили ее в сельсовет топить и убираться. Утром и вечером она ходила в сельсовет и брала с собой Ваську. Так незаметно он и подрос. Васька был малый забавный. До года, когда он начал ползать, а потом помаленьку похаживать, у него была огромная и тяжелая, соломенного цвета голова и такие же золотистые брови и ресницы. Голова тянула его к земле, он часто падал и бился. Потом подросли руки и ноги, Васька уравновесился и твердо зашагал по земле. Прямо на затылке волосы у него укладывались веером, оставляя в середине маленький омуток. В этот омуток сверху вниз братья и сестры били щелбаны, а отец, проходя мимо, ласково клал большую жесткую руку. Ирина Матвеевна тоже не могла спокойно видеть Васькин затылок. Она тискала и целовала бедного малого так исступленно, что он начинал пищать и вырываться.

Вспоминая прошлые муки и огорчения, Ирина Матвеевна даже не верила и смеялась над собой. Как бы она жила сейчас без него, без своего последыша Васеньки? Она пыталась представить, но такая жизнь как-то совсем не виделась ей. Вот сидят они с дедом одни в пустом доме, и так каждый вечер, каждый божий день. Пусто, горько и уныло стало ей от этой картины. Вот-вот уедет Танька, но этот, она втайне надеялась, всегда будет при них. Как-нибудь прилепятся возле него и в старости. Как ни болела душа по всем детям, по этому она сгорала дотла. «Что за наказание! — роптала на судьбу Ирина Матвеевна. — Отдай свое дитя неизвестно куда, в какой-то интернат и живи одна. Нет уж! — решила она твердо и бесповоротно. — Год как-нибудь промучаемся, а потом надо переезжать в район к дочке. Купим дом, деньги есть». Правда, такого дома, как у них сейчас, им уже не видать. И постройки, и скотину — все придется бросить. А там неизвестно как будет, смогут ли они держать корову. Да черт с ним, с этим хозяйством, вдруг рассердилась она на свою жалость. Детям помогать не смогут? Так они все почти пристроены и хорошо зарабатывают.

Мужика она решила готовить постепенно, помаленьку, изо дня в день кидая по словечку. Сначала он и слышать не захочет. «Не все ли равно, где жить и работать, лишь бы рядом с детьми», — скажет она ему. Приняв такое решение, Ирина Матвеевна тут же успокоилась и ободрилась, и домой пришла с пристани даже веселая. Вечером она написала письмо дочке, чтобы приглядывала дом в районе.

Тяжело и тоскливо, кое-как прожил Васька первое, второе и третье сентября, и все никак не мог привыкнуть к интернату, привычка не шла к нему. Каждый день лили дожди, а Васькина жизнь стала сплошным пасмурным днем. Даже сны ему снились какие-то туманные, унылые, как осенняя сырость. На четвертый день выглянуло солнце, неверное, нестойкое сентябрьское солнце, — оно-то и смутило Ваську. Засверкали лужи по всему поселку. С утра до вечера в них копошилась малышня, будоража сапогами глубокие воды и пугая дрожащие, робкие блики. Игры были всякие. Вчера в интернате травили крыс, и теперь одна из них плавала прямо возле интернатского крыльца, огромная черная крысюга. Парни из Васькиного класса и двое поменьше вылавливали эту крысу. Условия были такие: подцепить за кончик хвоста и поднять высоко-высоко. Но крыса, хоть и дохлая, все время выскальзывала и не давалась в руки. Васька, стоя на берегу лужи, долго наблюдал, и отвращение боролось в нем с азартом. Азарт победил, и Васька побежал надевать сапоги. Нянька поставила его ботинки сушить на печку и повесила на веревку школьные штаны, тоже мокрые и заляпанные грязью. В лужу он сразу не полез, а сперва сорвал себе лопушок у забора. И этим лопухом ему удалось разок подцепить крысу за хвост и под одобрительный рев высоко поднять из лужи.

Васька уже осваивал технику, но тут пришел учитель математики, молодой парень, разогнал их, а крысу понес закапывать. Пока математик на крыльце упрекал няньку и повариху, — если взялись травить крыс, так надо же и убирать их, — пока он собирал похоронную команду из старшеклассников, кончились уроки в пятом классе и вышла на крыльцо девчонка в красном пальто. Васька еще в первый день ее приметил, потому что она ходила домой. Каждый день. Нянька рассказывала, как в прошлом году с ней намучились. Сколько ни бились, ни уговаривали, она убегала домой и в дождь, и в морозы. И сейчас грязь месит. А что, дом ее совсем недалеко — пять километров. Васька и сам бы за пять бегал. У него вон целых двенадцать.

Он долго провожал глазами красное пальто, и горькая зависть терзала его. Он уже видел, как эта девчонка через какой-нибудь час-другой подходит к дому. И эти мальчишки, что бродили сейчас в луже вместе с интернатскими, тоже разбегутся по домам.

Тихоня Ванька делал в комнате уроки, учил стих про осень. Ни уроки, ни стих не шли в голову Ваське. Он вдруг понял, что не только до субботы здесь не доживет, но не может остаться даже на час. И обеда ждать не станет.

Он выждал, пока кухня на минуту опустела, снял с печки ботинки и тихо вышел за дверь. Интернат он из осторожности обошел вдоль забора и кинулся к дороге. Ему казалось, что вот-вот его окликнут или побегут вдогонку, поэтому он, задыхаясь, через силу бежал и только в лесу пошел шагом, тревожно оглядываясь. Этот первый побег был самый страшный. Потом он уходил воровато, крадучись, но спокойно.

Вечером он явился домой, всех напугал и обрадовал. Потом уже Ирина Матвеевна вспомнила, что за такие дела надо бы и побить, но после шумной радостной встречи было уже поздно. Намерзнувшись в интернате, Васька эту ночь спал на печке. Он слышал, как непривычно ноют и гудят от усталости ноги, а сам он вот-вот потеряет последнюю тяжесть и тихо поплывет над горячими кирпичами. Но, несмотря на усталость, Ваське было так хорошо, радостно, что он и в сон ушел с улыбкой, до последней минуты сознания помня, что он — дома. С этой осени его спокойные, бездумные будни закончились, впадая то в несчастливые, то в счастливые дни. Счастливые были дома, несчастливые — в интернате.

Они поехали в школу только в понедельник. Ваську водили в учительскую, допрашивали, что и почему.

— Обещаешь больше не бегать? — спрашивала его директриса.

Но Васька молчал и ничего не обещал, хотя мать сильно толкала его в спину. Он с трудом протянул в интернате неделю, больше не смог… После второго побега он зажился недели на две, не потому, что стал привыкать. Привыкнуть он не мог, а как-то притерпелся, но только на время. Он заставлял себя терпеть, а терпеть можно все, не только болезни и несчастья.

— Нет, этот ребенок не будет жить в интернате, — сказала как-то директриса, наблюдая Ваську из окна учительской.

Васька стоял во дворе с видом человека, которого уже ничего не радует, и хмуро о чем-то размышлял.

Молодежь заспорила с ней: такие случаи каждый год бывают, многие поначалу бегают, потом привыкают.