Багаж - Хельфер Моника

— Мне девять, — сказал Лоренц и загородил собой мать. — Что вы хотите от нее?

— Я потерял своего лучшего друга, — пожаловался мужчина. — Я должен был сообщить об этом его родителям. Сегодня я их нашел, но так и не смог им это сказать, у меня не хватило духу. Я сказал, что не знаю, где он. Я сказал, что я приехал потому, что надеялся найти его здесь. А они ответили, что пусть он только попробует здесь показаться. Он, мол, сбежал и оставил их одних. И больше он им не сын. Так они сказали. А ведь он погиб. И я не смог им это сказать. Пустите меня в дом. Всего на полчаса. Я не опасен. Ни для кого. Только посижу и выпью стакан воды.

И Лоренц, хотя и неохотно, оказал любезность чужому человеку и пригласил его в дом, опередив в этом решении Марию, а ему было всего девять, и он держался уже как хозяин дома, и матери это было только на руку. А Лоренц был уверен: когда отца нет на месте, право голоса теперь за ним.

Они сели за стол, Лоренц напротив незнакомца, так что смотрел ему прямо в глаза. Мария скоро снова встала и делала то одно, то другое, не могла усидеть спокойно. Собака заползла под стол и лежала между Лоренцем и незнакомцем. Кошка сидела на подоконнике и смотрела наружу, где над горами еще светилась золотая полоска неба.

— А ты старший? — спросил Георг.

— Нет, старше меня Генрих, но у него нет силы, чтобы утвердиться среди людей, он у нас отвечает за скотину. А за отца здесь я, пока он на войне. Я отвечаю за то, чтобы с матерью все было в порядке.

— Как необычно ты говоришь, — заметил Георг. — Как будто ты и не ребенок вовсе.

— Так, как говорите вы, тоже никто не говорит, — сказал Лоренц.

— Это у вас тут никто так не говорит, а у нас в Ганновере все так говорят.

— Ты говоришь как по-писаному, — объяснил Лоренц. — Поэтому и я тоже говорил как по-писаному.

— Что это значит?

— Это значит, — ответила Мария, — что говорят так, как пишут. Вот у нас это называется говорить по-писаному. Лоренц это умеет.

— А откуда ты знаешь, как пишут? — спросил Георг.

Мария и Лоренц переглянулись. Они не знали, кому из них адресован вопрос.

— Из чтения, — ответил в конце концов Лоренц.

— И что же ты читаешь? — спросила Мария. — И когда же ты читаешь? Я не видела, чтоб ты когда-нибудь читал. Но я тебе верю. Я могу это понять. Он читает, когда он один. Это я понимаю. — И потом она добавила: — Я должна уйти, мне надо развесить белье.

Когда мужчина и мальчик остались одни, мужчина рассказал мальчику свою жизнь. Как ему с детства ничего не перепадало, кроме работы: он вдевал в дырочки кожаные шнурки; как он познакомился со своим лучшим другом, у которого руки были изъедены язвами от дубления кожи, он вырос на окраине города, где все провоняло дубильней — и днем, и ночью; там каждый человек до подштанников вонял дубильней. И они с другом объединились и придумывали себе планы, как добраться до денег. До настоящих, до больших, чтобы была целая куча. А не какая-нибудь горстка.

Лоренц сказал:

— Я никому ничего не расскажу, честное слово.

При помощи разбойных нападений, вот как. Это читалось по глазам гостя.

— Я преступник, — сказал Георг. — Я напал на одного человека и отнял у него деньги, которым он был даже не хозяин. Он был всего лишь посыльный. Но имел при себе пистолет, а мы-то были безоружны. Он выстрелил и убил моего друга. А я сбежал. Так-то вот.

— Сбежал с деньгами? — уточнил Лоренц.

Георг нагнулся к нему через стол и заговорил шепотом:

— Скажи, парень, мог бы я оставить у тебя деньги на сохранение? Я тебе за это заплачу.

— Сколько? — спросил Лоренц.

— Об этом мы с тобой можем договориться с глазу на глаз, — ответил гость.

— История же полное вранье, так? — покосился на него Лоренц.

К ним подскочила Катарина, которая потом станет моей строгой тетей Катэ и часто будет повторять мне, чтоб я держала себя в руках, и пристроилась рядом, как будто позвали фотографироваться. И подкатил свою тележку с кошкой Вальтер, который станет моим дядей Вальтером и будет волочиться за каждой юбкой, он со своей лисье-рыжей шевелюрой всем бросался в глаза, да и жена его была не промах и изменяла ему с мужчиной, похожим на Кларка Гейбла, иногда они вдвоем брали меня с собой через границу в Швейцарию или в горы, и тогда я по два часа сидела в его машине и крутила ручку настройки радиориемника, скучая, пока они там кувыркались в отеле или на летнем лугу. А потом и Генрих явился от своих животных из хлева, он был всю жизнь единым целым со своей скотиной, как говорил его брат Лоренц. Тут и Мария управилась во дворе со своим бельем, она сварила кофе и тоже села к столу рядом с незнакомцем.

— О чем вы тут судачите? — спросила она.

— Говорим между собой только мы с Георгом, — поправил ее Лоренц, — остальные помалкивают.

— И о чем вы между собой говорите?

Лоренц сказал:

— Дело у нас.

Еще троих детей пока что не было на свете: моей тети Ирмы, моего дяди Зеппа и как раз моей матери, Грете. Но во время той войны успела родиться только Грете.

Когда я в первый раз очутилась в Вене в Художественно-историческом музее и разглядывала там полотна Питера Брейгеля Старшего с крестьянами, я думала: они выглядят так же, как мои, судя по рассказам моей матери и тети Катэ. Дети как взрослые, только меньше. Они носят такую же одежду, только меньшего размера. У них такие же серьезные лица, только меньше. А домишки такие маленькие, что даже не верится, что внутри них могут поместиться люди. Мне знакомы все их истории. Эти истории как на картине Брейгеля Старшего «Мир вверх тормашками» о фламандских пословицах, которую я видела в Берлинской картинной галерее. И так же, как я не могу истолковать многие пословицы, я не могу разобраться в некоторых историях моей родни. Потому что эти истории повествуют не иначе как о помешательствах. Рассказывается об одном жандарме: завершив свою службу, он лежал дома на диване и спал, а в перерывах сна молча ел венские колбаски и пил какао, редко что-нибудь другое. Потом снова ложился на диван и только вечером перекладывался на кровать. Не сказал ни слова ни жене, ни детям до самой смерти, и когда он был дома, радио полагалось выключать. Его коллеги рассказывали, что он и на службе практически никогда ничего не говорил. А как оно с мужчиной на картине слева внизу? Левая нога босая, на правой икре белая повязка, одет в белый балахон до колена, поверх балахона тесная жилетка, похожая на военные доспехи, в правом кулаке у него зажат длинный нож острием вперед, на голове чепец, а лбом он упирается в кирпичную стенку — какую же пословицу он собой изображает? А что там с красивой женщиной посередине внизу, она с распущенными волосами, в длинном пурпурно-красном платье с глубоким вырезом стоит за спиной то ли мужчины, то ли женщины, и накидывает на голову то ли ему, то ли ей голубое покрывало? Из чердачного окошка торчит метла. На скатах крыши разложены плоские миски, пустые и наполненные. Да миски ли это вообще? Через крышу эркера перегнулся мужчина и целится в них из арбалета. Зачем он это делает? Вдали виднеется море. Об одной молодой женщине рассказывают, что она, получив известие о гибели своего мужа на войне, отправилась к своим сестре и брату, живущим через две деревни, а добралась до них лишь спустя сорок лет, когда уже и Вторая война кончилась, в которой погибли сын ее сестры и сын ее брата. Так много всего происходит, и это происходит одно рядом с другим, хотя и одно за другим. Как на картине Питера Брейгеля Старшего.

Я тоже попробовала так сделать. Я немножко умею рисовать. Но никогда не была довольна результатом. Ах, лучше бы мне быть музыкантом! Основные цвета моего плюсквамперфекта, моего предпрошедшего времени, почти все лежат в области коричневого. Охряного. Взять хотя бы теплоту коровника, цвет коровника — он коричневый. Мягкий. Или мерзлая земля, заледеневшая и твердая, как железо, покрытая железистым инеем серого цвета. Я однажды примерзла языком к ручке двери ледяным январским утром, и лоскуток моей кожи так и остался на той ручке. А потом иногда откуда ни возьмись — праздничный наряд голубого цвета, от которого кое у кого отпадала нижняя челюсть. Засохшие луга. Редко встретишь беспримесный красный, собственно, никогда. Масляный желтый. Это счастье в тот момент, когда проглянет солнце! Как в игре в салочки, когда ты увернулся, и на мгновение тебя гарантированно не догонят! Цвет лиц остается неопределимым. Целая палитра оттенков зеленого, но зеленый скорее спрятан. Белый и черный — это только для Йозефа. Белое лицо, белая рубашка, черный костюм, черные волосы. Я смешивала акварельные краски до тех пор, пока цвет не становился неразличим на коже моего запястья.