Сук. - Кинтана Пилар

На обратном пути она наткнулась на массовый исход муравьев: тысячи и тысячи муравьев шагали по сельве, словно армия. Муравьи черные и муравьи средние поднимались из своих подземных муравейников и сплошным ковром покрывали все вокруг, забирая по пути все, что ни попадется, – и живых, и мертвых. Ей пришлось бежать, чтобы выбраться из муравьиной массы, но некоторым мурашам все же удалось забраться по ее ногам, и, пока она их с себя стряхивала, они успели-таки покусать ей руки и ноги. Муравьиные укусы горели огнем, но боль проходила быстро, и волдырей после себя они не оставляли.

Поток муравьев достиг хижины через четверть часа после нее самой, так что Дамарис с ногами забралась на пластиковый стул и сидела, поджав под себя ноги, пока они выполняли работу чистильщиков. Через два часа ни следа не осталось ни от муравьев, ни от тараканов, которых они вытащили из щелей и унесли с собой.

В ту ночь так сильно похолодало, что Дамарис пришлось укрыться полотенцем – самой толстой тканью в доме. А вот дождя не было. На третий день солнце все же прорвалось сквозь тучи, небо и море заиграли красками, и сразу потеплело. Дамарис уже собиралась выйти из дома, когда вернулся Рохелио, а через считаные минуты, выскочив из леса, примчались собаки. Грязные, усталые и отощавшие. Дамарис уж было обрадовалась, но тут же поняла, что прибежали только Дэнджер, Оливо и Моско, и разрыдалась.

Рохелио, проведя в открытом море пятеро суток, пришел голодный и уставший, но все же отправился вместе с ней в лес. Следы трех псов они обнаружили на главной дороге и дошли по ним до самой Ла-Деспенсы, где скалы закончились и начался еще один проливчик, который, ясное дело, псы преодолели вплавь. Ни следа ее суки они не увидели.

Рохелио выходил на поиски вместе с Дамарис каждый день. Они побывали и за Ла-Деспенсой, дошли до рыбоводной фермы и даже проникли на закрытую территорию военно-морского флота, что было запрещено. Там сельва оказалась еще более мрачной и таинственной, со стволами деревьев толщиной в три Дамарис, если их поставить спиной к спине, и подложкой из палой листвы такой толщины, что ноги порой утопали в ней до середины голенища резиновых сапог.

Из дома они выходили после обеда и возвращались поздно вечером или ночью, полумертвые от усталости, с ноющими во всем теле мышцами, с порезами от пампасной травы, покусанные насекомыми и потные или – вымокшие до нитки, если попадали под дождь.

Пришел день, когда Дамарис сама, без всякого нажима с его стороны и безо всяких там скептических комментариев, поняла, что собаку им никогда не найти. Они стояли перед огромной трещиной в земле, заполняемой снизу морской водой. Прилив был в своей высшей точке, волны с силой бились о скалы, и их окропляли брызги от самых высоких волн. Рохелио объяснял: чтобы перебраться на другую сторону, им придется ждать отлива – пусть море отступит как можно дальше, и тогда они смогут спуститься в провал, а потом подняться по скалам с другой стороны, только очень осторожно, чтобы не соскользнуть вниз, потому что камни скользкие, покрыты илом. Дамарис его не слушала. Мыслями она вернулась в то место и время, когда погиб Николасито, и, погружаясь в отчаяние, прикрыла глаза. Теперь Рохелио говорил, что еще можно было бы прорубить себе путь вокруг провала при помощи мачете, но проблема в том, что на той стороне полно колючих пальм. Дамарис открыла глаза и перебила его.

– Собака погибла, – сказала она.

Рохелио взглянул на нее, пока не понимая.

– Эта сельва – чудовище, – пояснила она.

Слишком их много, этих скал, покрытых илом, и волн, как та, что унесла покойного Николасито; слишком много гигантских деревьев, да и те с корнем вырывают грозы, а молнии рассекают пополам; слишком часты обвалы; слишком много ядовитых гадюк и змей, способных заглотить оленя, и летучих мышей-вампиров, высасывающих из животных кровь; слишком много растений с шипами, пронзающими ногу насквозь; слишком много потоков в ущельях, превращающихся после ливня в реки и сметающих все, что ни встретится на пути… А еще с той ночи, как убежала собака, прошло двадцать дней – слишком много.

– Пошли домой, – сказала Дамарис, на этот раз – без слез.

Рохелио подошел, сочувственно заглянул ей в глаза и положил на плечо руку. В ту ночь они снова любили друг друга, как будто бы с предыдущего раза не прошло десять лет. Дамарис даже допустила для себя мысль: а вдруг на этот раз она забеременеет, но на следующее утро сама над собой посмеялась, потому что ей ведь уже исполнилось сорок – возраст, когда женщины засыхают.

Это сказал как-то раз ее дядя, обронил на одном из тех его празднеств, которые он закатывал, когда они жили внизу в деревне, в двухэтажном доме. Он был пьян, без рубашки и сидел на улице в компании с несколькими рыбаками, когда перед ними прошла деревенская красотка. Высокая, она шла горделиво, покачивая бедрами, прямые волосы спускаются ниже лопаток. Дамарис всегда ею восхищалась. К ней были прикованы взоры всех рыбаков, а дядя глотнул из своего стакана.

– Хороша, ничего не скажешь, – выдохнул он, – а ведь ей, должно быть, уже сорок – возраст, когда женщины засыхают.

«А я всегда была сухой», – горестно подумалось Дамарис.

Несколько дней они с Рохелио были вместе. Она рассказывала ему, как развиваются события в дневном телесериале, а он ей – что видел и о чем думал, пока охотился, рыбачил или косил траву на газоне. Вспоминали прошлое, смеялись, обсуждали новости и вечерний сериал, а потом оба шли спать, как в самом начале, когда ей было восемнадцать и она еще не начала страдать от того, что не может забеременеть.

Но как-то утром, когда Дамарис собирала в кухне завтрак, она уронила чашку из сервиза, привезенного Рохелио из последней его поездки в Буэнавентуру.

– И пары месяцев они у тебя не продержались, – с досадой проговорил он, – тяжелая у тебя рука – что есть, то есть.

Дамарис ничего в ответ не сказала, но в ту же ночь, когда телевизор выключили и он попробовал ее приобнять, она увернулась и ушла в ту комнату, где спала одна. И какое-то время разглядывала свои руки. Они были большие, с толстыми пальцами, сухими огрубевшими ладонями и глубокими, словно трещины в сухой земле, линиями на них. Мужские руки, руки каменщика или рыбака, что легко вытянут из моря громадную рыбину. На следующий день ни один из них не сказал «Доброе утро», и оба опять стали держаться друг от друга на расстоянии, не смотрели в глаза, спали в разных комнатах и говорили только самое необходимое.

Дамарис больше уже не плакала по своей собаке, но осознание того, что теперь ее нет рядом, камнем лежало на сердце и причиняло боль. Она скучала по ней – каждый день, каждую минуту. И когда возвращалась из деревни домой, а собаки нет, не ждет она хозяйку на верхней ступеньке, приветственно виляя хвостом, и когда опять принималась чистить рыбу, а та уже не выпрыгнет, словно из-под земли, не сводя с нее упорного взгляда, и когда убирала остатки еды, не откладывая уже для своей девочки лучшие кусочки, или когда пила утренний кофе, а почесать за ухом и некого. Ей то и дело грезилось, что она видит ее: то за мешком с кокосами, прислоненным Рохелио к стене хижины, то на смотанных и уложенных друг на друга швартовах, оставленных под навесом, то за вязанкой дров, брошенной мужем возле плиты, то среди других собак, то в зарослях сада, то, вечерами, в тени деревьев. И даже на подстилке, по-прежнему лежавшей в кухне, потому что Дамарис никак не могла собраться с духом и убрать ее.

Дон Хайме выразил ей свои соболезнования, как будто у нее кто из родни умер, и Дамарис была ему искренне благодарна за то, что он всерьез принимает ее чувства. Не то что донья Элодия – пока Дамарис рассказывала ей, как все это случилось, ее вдруг охватило чувство вины: это ведь у нее собака убежала, это она сама оставила попытки ее найти, сама потеряла всякую надежду. Донья Элодия выслушала рассказ молча, а затем горестно вздохнула, словно смирившись, вконец обессилев от тягот жизни. От помета в одиннадцать щенков остался только один – кобель, которого она оставила себе. И теперь Дамарис, когда ей случалось пойти в соседний городок, старалась обойти ресторанчик стороной, потому что смотреть на этого пса ей было бы больно.