Озеро призраков - Любопытнов Юрий Николаевич

— Бисова дивчина, — проговорил Мокроус.

Казаки зашумели. Оринка бросилас к Никите.

— Никитушка, — запричитала она, прижавшись к окровавленной спине парня и гладя его растрёпанные волосы. — За что же они тебя так!?

— Оринушка, — прошептал запёкшими губами Никита, — Жива. Я к тебе шёл…

— Знаю, знаю… Я места себе не находила… Любимый….

— Девку тоже к дереву, — распорядился Мокроус, вставая.

Он и раньше не верил, что парень лазутчик, а после того, как полонянка бросилась к нему, защищая от Говерды, окончательно убедился, что молодой крестьянин пришёл сюда в поисках невесты. И всё происходящее стало ему не интересным.

Добжинский пробовал протестовать, заявляя, что Оринка его добыча и только он может поступать с ней по своему усмотрению. Но сотник был неумолим. Он так посмотрел на шляхтича, что тот сразу умолк и счёл за лучшее вернуться к этому разговору утром, посчитав, что с девкой ничего не случится, если она ночь простоит привязанная к дереву.

Два дюжих казака привязали Оринку к противоположной отНикиты стороне ствола дуба, обкрутив руки и ноги сыромятным ремнём.

— Добже — по-польски сказал один из них. — Ведьмак с ведьмою пусть трошки поразмовляют.

Вскоре лагерь затих. Мокроус ушёл в свою палатку, окинув лагер взглядом, убеждаясь, что в нём всё в порядке и больше непредвиденного не случится. Добжинский юркнул в свою, в душе проклиная сотенного голову, который поступил с его добычей, как быдло, которое не способно уразуметь шляхетской чести. Улеглись и остальные, кто под навесом, кто в повозках на ворохе сена. У костра дремали караульные, клоня головы на колени. Костёр, никем не поправляемый, затухал.

— Что ж теперь с нами будет? — спрашивала Оринка Никиту, пытаясь расслабить опутавшие тело ремни. Но они были привязаны крепко. Ноги и руки затекли. Холод пробирал до костей. — Что ж теперь будет? — повторяла Оринка.

— Я за себя не боюсь, — сказал Никита. — Я боюсь за тебя. — Он говорил через силу — нестерпимо болела спина, изхлёстанная плетью.

— Молчи! — прошептала Оринка. — Кто-то идёт.

К пленникам невесть откуда взявшийся, подошёл Говерда почти неразличимый в тёмной ночи.

— Пёсье семя, — проворчал он, глядя на Никиту. Пошарил в траве, нашёл свою плеть и наискось, с размаху, с оттяжкой, полоснул по спине парня. Тот тихо охнул. Говерда хотел ещё раз опоясать его, но у костра пошевелился заснувший караульный, и казак, сверкнув глазами на Никиту, погрозив плетью, отошёл от него.

— Завтра ты у меня попляшешь, — прошептал он.

Прошло около часа. Из повозок раздавался храп, кто-то ворочался, кричал во сне. У прогоревшего костра мирно дремали караульные, положив на колени арбалеты.

Внезапно из тёмной, неосвещённой костром стороны лагеря, метнулась высокая фигура. Мягко ступая по листве, она остановилась, выжидательно наблюдая за караульными у костра, потом боком, всё время посматривая на часовых, прошла к дубу, где были привязаны пленники.

— Тихо, не шумите, — сказала фигура, приложив палец к губам. И острым ножом стала перерезать ремённые путы, стягиваюшие пленников.

Это был Чуб. Освободив пленников, он опять приложил палец к губам и тихо прошептал:

— Тикайте! Швыдче тикаёте! — и подтолкнул изумлённых Оринку и Никиту. — Геть, геть!

Поддерживая друг друга и озираясь, пленники скрылись в лесу. Чуб перевёл дыхание, надвинул кучму на брови, огляделся — не следит ли кто за ним — и подошёл к костру. Часовые мирно спали. Чуб бросил ремни в костёр, и длинная нескладная его фигура, согнутая пополам, прошмыгнула к дальнему возу и тихо улеглась на ворохе мягкого сена.

Сжав зубы от боли, пронизывающей окровавленную спину, Никита шёл впереди, за ним Оринка. Она спотыкалась и ежеминутно падала. Никита поднимал её, и они вновь шли, перелезая через поваленные деревья, в темноте натыкаясь на пни, царапая об острые сучья до крови ноги и руки. От ходьбы стало теплее, но ночной холод всё-таки давал о себе знать. Небо заволокло низкой плотной хмарью, и звёзды померкли.

Убедившись, что их никто не преследует, они отдышались, остановившись, и насколько хватало сил, пошли быстрее, стараясь, как можно дальше уйти от проклятого места. Шли они наугад и вскоре заплутались. Несколько раз Никите казалось, что он на верном пути, узнавал по едва заметным приметам знакомые места, но всякий раз ошибался.

— Отдохнём, — несколько раз просила Оринка. — Я устала.

— Ещё немного пройдём, — отзывался Никита, — Уйдём дальше, чтобы они нас не нашли.

— Мы уже далеко, — говорила Оринка.

- Тебе так кажется. Может, мы крутимся на одном месте. Так бывает в лесу.

После очередной просьбы Никита согласился отдохнуть. Он и сам еле волочил ноги, голова казалась тяжёлой, хотелось привалиться на какой-либо бугорок, отдохнуть, забыв про охвативший тело холод.

Они присели на поваленный ствол. Он был холодным и мокрым. Оринка обняла Никиту. Сидели молча, дрожа от холода и всё теснее прижимались друг к другу.

— Вон там огонёк горит, — вдруг сказала Оринка, вглядываясь в темноту.

— Где? — отозвался Никита, приходя в себя. Рядом с Оринкой он немного согрелся, и его глаза слипались от усталости.

— Вон с правой руки, — и Орина вытянула руку в направлении того места, где она заметила мерцающую красную точку.

— Может, наши, — проговорил Никита. — Они ведь в лес ушли. Пойдём!

Они встали. Надежда, что вскоре будут у своих, придала им силы и они пошли на огонёк, слабо искрящийся в гуще леса. Когда они приблизились к нему на расстоянии двухсот или трёхсот шагов стало ясно, что это горит костёр. Никита резко остановился.

— А может, это казаки, — сказал он, оборачиваясь в Оринке. — Может, мы опять вышли к ним?

Орина ничего не успела ответить. Между кустов внезапно выросла фигура и положила тяжёлую руку на плечо Никиты.

8.

Когда убогий Тихон по заданию Ивана Чёрмного побывал в Кудрине и, возвратясь, поведал атаману, что кудринские и стройковские мужики собираются напасть на казаков, тот сначала усмехнулся, — куда лапотникам соваться. Перед казаками не может устоять польская кавалерия, а тут холопы решили потягаться с ними силою, а потом задумался: а куда им деваться — доведённые до отчаяния, они готовы пойти на всё — на дыбу, на плаху, но только не в рабство. Он и сам — холоп боярского сына Боровлёва из деревеньки Филимонова, что близ Хотькова монастыря. Когда невмоготу стали притеснения, когда был в последний раз нещадно бит за сказанное дерзкое слово, доведённый до отчаяния, подался в бега. Куда угодно, лишь бы не снова в ярмо. Скитания по лесам и весям привели его под руку крестьянского атамана Ивана Исаевича Болотникова. Вот тогда он думал, что наступит хорошая жизнь, будет хороший холопий царь и можно будет вернуться в родную деревеньку, обзавестись семьёй, растить детушек да хлеб на своей земле. Но не тут-то было. Дворянские сынки Сумбулов, Ляпунов, Пашков со своими отрядами сначала были на стороне Болотникова, а потом предали его, переметнувшись на сторону Шуйского, поверили посулам царя. Но ещё крепок был крестьянский атаман, и если бы не затопили вороги Тулу, да не прельстили осаждённых окаянными прелестными письмами, что всех сдавшихся помилуют, не были бы открыты ворота города. Болотникова и его сотоварища Илейку Муромца казнили…

И опять бежал Ивашка Чёрмный от гнева слуг царских и боярских. Осел здесь близ Москвы под монастырями да вблизи дорог. И так, видимо, вся его жизнь кончится в лесах или будет без времени пытан на дыбе и засечен кнутом на Лобном месте. А пока гуляй. Но ума не пропивай.

По рассказам убогого, у казаков, видно, была богатая добыча: хлеб они отправляют под Троицу, а остальное награбленное возят с собой. Тихон видел в повозках много разной рухляди и сундук, очень заботливо стережённый охраной. В нём казацкая казна. Мужики пусть квитаются с казаками за свои несчастия и горе, а ему надо добыть эту казну. Тогда можно будет найти забытый Богом уголок и остаток дней своих провести в неге и холе. Можно будет податься на юг, на Дон, где ещё живо вольное воинство.