Ворон на снегу - Зябрев Анатолий

Ничто не обнаруживало присутствия затаившегося врага. А может, миномёт стрелял совсем не отсюда, а откуда-то с другого места? Вон из тех садов, например. Ну да, за дорогой, где яблони смыкаются сплошными кронами и образуют густую заросль – там может прятаться не одна миномётная батарея, а десять батарей. Я вглядывался до рези в глазах и в сторону дворов, и в сторону сада. Ни одного человеческого силуэта, ни там, ни там. Становилось томительно, и от навалившейся тишины слышалось стучание сердца. Я пробовал угадать, что планирует ротный. Он лежал впереди, скрываемый ветками. Насколько я соображаю своим умом, конечно, он ничего не может планировать пока не определит обстановку, в которую мы вляпались. А вляпались мы, конечно, так, что глупее уже некуда. Ну, а когда прояснится обстановка, тогда что? И тогда, по-моему, ничего путного нельзя предпринять с нашими силами. У нас карабины, да на весь личный состав два или три автомата – даже пулемёта нет – а у врага крупноствольная миномётная батарея, та самая страшная, именуемая «Ванюша». Но задача-то одна: обнаружить и обезвредить. Ох, как бы нас самих не обнаружили и не обезвредили! Впрочем, ротный про это думает. Пусть думает. А моё солдатское дело – выполнять команды. Команд нет, и потому томительно. Солнце между тем снижалось к горам. В горах темнота наступает почти мгновенно, лишь тогда можно будет поменять позицию, отойти в лес без риска.

Пока я так размышлял своей головой, старший лейтенант Плинтух сделал мне знак рукой, я подполз к нему.

– Спустись в овраг, скажи командиру взвода, пусть установит наблюдение за объектом с правого фланга – сказал он. И, когда я уже развернулся, он конкретизировал, добавив: – Наблюдение пусть установит со стороны изгороди, где пасётся корова.

Я соскользнул в овраг, перевалившись через бруствер, упал мешком чуть ли не на голову кому-то, за что, конечно, не мог не получить прикладом ниже спины.

– Ты что, ослеп? – взъярился боец, это был солдат 2-го отделения Гусев, находившийся под самым обрывом.

– А ты не возникай. Я тебя сам могу прикладом по шарабану, – отвечал я. – А вот попробуй, – заартачился Гусев, не очень отличающийся храбростью.

– И попробую, – сказал я, однако намерения вступать в драку у меня не было, это понимал Гусев и оттого он и напускал на себя непримиримое выражение.

Весь взвод был занят тем, что продолжал укреплять оборонную позицию. Кроме окопов была вырыта и траншея. Поработали ребята, пока я отсутствовал. Жить хотят, а не сдаваться. Впрочем, солдат зарывается в землю по самую макушку не оттого, что жить хочет, а оттого, что командир приказывает. Ведь пока солдат живой, он не думает, что его убьют, а когда убьют, тогда уж и вовсе не думает. Поэтому единственное желание во всякий удобный момент – посидеть, иль полежать.

Передав взводному распоряжение ротного, я вернулся на прежнее место. Проползая мимо Мутренина, я обнаружил его неестественно вытянувшимся, лицом уткнувшимся в землю, пилотка лежала рядом на траве.

– Эй, спишь, что ли? – толкнул я его.

Мутренин не среагировал. И тут я заметил, что на пилотке кровь и на затылке кровь. Догадался – снайпер.

Старший лейтенант лежал за тем же кустом с закинутой за спину левой рукой, в которой он держал бинокль.

– Товарищ старший лейтенант, – обратился я. – Ваше приказание выполнено…

Ротный не повернулся на мой голос. И тогда я, выждав, повторил громче:

– Товарищ старший лейтенант…

В бритом затылке ротного была та же кровяная метка, что и у Мутренина. Ужас овладел моим рассудком, моё тело сжалось в нервный комок, сделалось настолько холодно, что зубы сами собой застучали от озноба. Какая-то паническая сила включилась во мне, помимо воли я вскочил на ноги, но запнулся о Мутренина, упал.

Сознание вернулось и я осторожно, вплющиваясь в землю, стал сползать назад.

Но оставлять командира раненого или убитого на поле боя – высшее бесчестие, равнозначно предательству. Я устыдился своей трусости. В следующую минуту, пренебрегая опасностью и не думая о том, что где-то подлый снайпер ловит на мушку мою голову, я уже тащил старлея, ухватив его за предплечье. К моей неописуемой радости ротный вдруг застонал и передвинул левую руку. Ага, живой! Теперь ответственность во мне удесятерилась, я уже не мог рисковать собой, мне надо было доставить ротного вниз, в расположение взвода, доставить живым, а потому самому остаться неподстреленным. Вниз по склону, по траве, волочить старлея оказалось делом несложным. И прежде чем спускать его с обрыва, я крикнул сверху ребятам, те поддержали и положили ротного на плащпалатку, расстеленную по брустверу траншеи. Я вернулся на склон холма и тем же способом доставил Мутренина. Лицо Мутренина было спокойным, лишь несколько озабоченным, с вертикальной морщинкой между бровями, я ожидал, что он тоже вдруг застонет, мне очень хотелось, чтобы он застонал, я прислушивался напряжённо, однако Мутренин не застонал. Уже внизу, сидя под защитой земляного вала, несколько остыв от горячки, я с удивлением подумал: почему этот снайпер не подстрелил заодно и меня, ведь он не мог не приметить и мою голову через свой всевидящий прибор. Зачем-то он сделал мне подарок – подарил жизнь. Что? Мне быть ему, паскуднику, благодарным?

Чувства этого в моём сердце не было. Как и чувства запоздалого страха.

Я уже как-то признавался, что у меня ни разу не возникало ни мысли, ни ощущения, что жизнь моя может вот вдруг оборваться. Слишком молод я был для таких переживаний. Иногда под впечатлением тяжёлых обстоятельств я даже пробовал насильно настроить свои легковесные мысли на трагическую стезю, на чёрный тупик. Но ничего из этого не получалось, за тупиком всегда открывался проход к свету, да и самого тупика, как такового, не возникало, а была сплошная перспектива, и мне оставалось развеселиться. Говорят: не поддайся унынию. Но это не я не поддался унынию. Это какая-то тайная сила делает меня помимо воли моей, я тут как бы не причём. Есть я, есть сторонняя сила, которой не хочется, чтобы я погрузился в гибельное уныние. А коль эта сила тебя сопровождает, значит, она тебя и оберегает не только от уныния, душевного упадка, а и от снайперской пули. Так, что ли?

Брат Вася, считающийся здоровее, умнее и добрее меня, погиб под Сталинградом, с ним, что, не было этой оберегающей наш род силы? Почему она выбрала меня, а не его, старшего, более достойного? Никто не объяснит. Боже, как мне жаль Васю, восемнадцатилетнего богатыря с льняными волосами, в ком добродушия и благородства было через край! Васю сразу с завода, где он работал термистом, от огненной печи бросили в огненный котёл, где он сразу и сгорел вместе со своим батальоном, как пучок сена, не оставив и пепла после себя на земле.

Я же что оставлю, какой пепел?

Судьбе зачем-то потребовалось не дать мне в заводском цехе дозреть календарным возрастом до войны, а понадобилось зачем-то прокрутить несмышленого пацана, безотцовщину, сначала через колонию, через смертные стылые лагерные бараки, через унижения, а потом уж определить на войну. Для какого резона надо было судьбе делать такой зигзаг? Только ли для испытания, закалки, укрепления духа ради или какой ещё в этом смысл? И вот сегодня ротный взял меня с собой на холм, чтобы обеспечить наблюдение за врагом. Почему меня-то? Другие-то есть посмышлёнее и силой покрепче. В глазах он что-то в моих увидел… Что? Отсутствие сомнения в то, что будем живы? Ну, это, конечно, глупость. И тем не менее – мистика. Никакого снайпера не было, а как я отлучился на короткое время – вот и снайпер объявился.

Ладно, хватит мистических размышлений.

Скажу, что нашему ротному повезло. Старлея задела пуля лишь касательно. В сознание он пришёл вскоре. С перебинтованной головой он о чём-то говорил со взводным. Вот-вот солнце уйдёт за гору и наступит темнота. Ушедшая в разведку группа ещё не вернулась. И вернётся ли? До наступления ночи она должна вернуться. Без таких ребят взвод не может сняться и, пользуясь темнотой, уйти к лесу. Оставаться до утра в этой западне нет смысла. Ночью, если мы не отойдём, то окажемся в более дурацком положении. Я не знаю, в каком положении мы окажемся, но предполагаю, это будет много хуже, чем сейчас. Такое моё мнение.