Вечерние новости - Хейли Артур

Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 136

Но в Нуэва-Эсперансе такой момент все не подворачивался. Казалось, он не наступит никогда.

В первые жуткие минуты, когда Джессику, Никки и Энгуса бросили в разгороженные клетки, Джессика расплакалась, услышав рыдания Никки, — мозг ее отказывался работать, и она находилась в состоянии психического шока, с которым не могли справиться никакие доводы разума. И Джессика поддалась отчаянию.

Но ненадолго.

Не прошло и десяти минут, как Джессика тихо окликнула Никки:

— Никки, ты меня слышишь?

Последовало молчание, затем Никки сдавленным голосом произнес:

— Да, мам. — И подошел к перегородке между камерами. Несмотря на полутьму, мать с сыном уже могли видеть друг друга, хотя не могли друг до друга дотронуться.

— С тобой все в порядке? — спросила Джессика.

— Кажется, да. — Затем дрогнувшим голосом:

— Мне здесь не нравится.

— Милый, мне тоже. Но пока мы не можем ничего предпринять — придется потерпеть. Все время тверди себе, что папа и много других людей нас ищут. — Джессика надеялась, что ее голос звучал ободряюще.

— Я слышу тебя, Джесси. Никки, тебя тоже. — Это был Энгус, подавший слабый голос из своей камеры, самой дальней от Джессики. — Будем верить, что мы отсюда выберемся. И мы выберемся.

— Энгус, постарайся отдохнуть.

Джессика вспомнила, как Мигель избил его в хижине, вспомнила тяжелый переход через джунгли, когда Энгус упал, долгую переправу в лодке и, наконец, оказанное им сопротивление здесь.

Не успела она договорить, как послышались шаги и из тени возникла фигура. Это был один из вооруженных охранников, сопровождавших их в поездке, — коренастый, усатый мужчина по имени Рамон — его имя они узнают позже. В руке он держал автомат.

В хижине постоянно дежурил часовой — смена караула происходила раз в четыре часа.

Пленники быстро поняли, что не все часовые одинаково строги. Проще всего было с Висенте, который помог Никки в грузовике и по приказу Мигеля перерезал веревки у них на руках. Висенте разрешал им разговаривать сколько угодно, лишь время от времени жестами приказывая говорить тише. Самым непреклонным был Рамон, категорически запрещавший любые разговоры; остальные стражники представляли собой нечто среднее.

Когда они могли переговариваться, Джессика рассказывала Никки и Энгусу о курсах по борьбе с терроризмом, об испытаниях, которым подвергался бригадир Уэйд, и о его наставлениях. Никки завораживали эти рассказы, вероятно, потому, что служили единственным развлечением в монотонности заточения. Для жизнерадостного, бойкого одиннадцатилетнего мальчика столь однообразное течение жизни было жестокой пыткой; по несколько раз на дню Никки спрашивал:

— Мам, как ты думаешь, что сейчас делает папа, чтобы нас отсюда вызволить?

Всякий раз Джессика призывала на помощь всю свою фантазию, однажды она сказала:

— Папа знаком со многими-многими людьми, и любого из них он может попросить о содействии. Я не сомневаюсь, что он уже поговорил с президентом, и тот бросил на наши поиски самые лучшие силы.

В другие времена Джессика никогда бы не позволила себе подобного тщеславия. Но сейчас главным для нее было поддержать в Никки надежду.

Джессика настояла на том, чтобы все трое придерживались правил бригадира Уэйда. Когда кому-то надо было в туалет, остальные деликатно отворачивались. На второй день, опять-таки под руководством Джессики, они начали заниматься гимнастикой.

Прошло несколько дней, и у них сложился определенный, однообразно тягостный распорядок жизни. Три раза в день им приносили поесть — пища была жирной и невкусной: в основном маниока, рис и лапша. В первый день Никки подавился кислым жиром, а Джессику чуть не вырвало, однако голод взял свое, и они превозмогли отвращение. Каждые двое суток приходила индианка для того, чтобы вынести и опорожнить “санитарные” ведра. Вряд ли она их мыла, в лучшем случае ополаскивала; когда ведра водворялись на место, от них исходило такое же зловоние. Питьевую воду в пластиковых бутылках подавали в каждую камеру, иногда ставили ведро с водой для умывания. Охранники жестами предупреждали пленников, что эту грязно-коричневую воду пить нельзя.

Никки держался если и не очень бодро, то по крайней мере стабильно, а когда первый шок миновал, то он стал относиться к происходящему даже с долей юмора. Еще в Нью-Йорке, занимаясь благотворительной деятельностью по оказанию помощи обездоленным, Джессика замечала, что дети переносят невзгоды легче, чем взрослые. “Возможно, — думала она, — все дело в детском мышлении — более простом и непосредственном; а возможно, дети психологически взрослеют, оказываясь в тяжелой ситуации. Что касается Никки, то, так или иначе, он держался молодцом”. Он начал пытаться завязывать разговоры с охранниками. Никки знал испанский на уровне азов, но, если собеседник проявлял терпение и доброжелательность, ему удавалось обменяться с ним парой реплик и кое-что узнать. Самым общительным был Висенте.

От Висенте они узнали о предстоящем отъезде “доктора” — наверняка это был Порезанный; Висенте полагал, что он “едет домой в Лиму”. Однако “медсестра” — девица с кислой физиономией по имени Сокорро — оставалась с ними.

Как-то раз они рассуждали вслух, почему Висенте не такой, как другие охранники, — гораздо добрее. Джессика предостерегла Никки и Энгуса:

— Не так уж он отличается от остальных. Висенте один из тех, кто привез нас сюда и держит в заключении, нельзя об этом забывать. Правда, он менее жесток и злобен, чем другие, поэтому на их фоне он и кажется добрым.

У Джессики было еще несколько соображений по этому поводу, но она решила приберечь их до другого раза. Неизвестно, сколько тягостных дней ждет их впереди — еще понадобятся свежие темы для размышления и разговоров. А пока она добавила:

— Но раз уж он такой, какой есть, давайте этим пользоваться.

Джессика сказала Никки — пусть спросит Висенте, разрешается ли им выходить из камер подышать воздухом. В ответ Висенте лишь помотал головой. Тогда Джессика попросила передать Сокорро, что они хотят ее видеть. Никки старался изо всех сил, но опять Висенте только помотал головой — вероятно, это означало, что их просьба вряд ли будет передана.

Джессику удивляла бойкость, с какой Никки объяснялся по-испански — ведь школьный курс испанского языка начался всего несколько месяцев назад. Когда она сказала ему об этом, Никки объяснил, что два его школьных друга были иммигрантами с Кубы и все время болтали по-испански на спортивной площадке.

— Ну а мы слушали и кое-чего нахватались… — Помолчав, Никки хихикнул. — Мам, тебе это не понравится, но они знают всякие ругательства. Они и нас научили.

— А оскорбительные словечки ты тоже знаешь? — спросил Энгус.

— Конечно, дед.

— Научи-ка меня. На всякий случай — вдруг они мне здесь пригодятся.

— Вряд ли мама позволит…

— Валяй, — сказала Джессика. — Я не против.

Она была счастлива услышать, как Никки расхохотался.

— Ладно, дед. Если захочешь кого-нибудь по-настоящему припечатать, то скажешь… — Никки подошел к перегородке и что-то прошептал деду.

“Ну вот, — думала Джессика, — нашелся еще один способ коротать время”.

Однако в тот день Сокорро все же появилась.

Сморщив нос от едкого запаха, она остановилась у входа в сарай и внимательно оглядела камеры — ее изящная, маленькая фигурка отчетливым силуэтом вырисовывалась в дверном проеме.

— Мы знаем, что вы медсестра, Сокорро, — поспешила сказать Джессика. — Потому-то вы и заступились за нас, попросив развязать нам руки, а перед этим дали шоколад.

— Не медсестра, а фельдшер, — бросила Сокорро. Плотно сжав губы, она приблизилась к камерам.

— Это не имеет значения, по крайней мере здесь, — сказала Джессика. — Сейчас, с отъездом доктора, вы единственный сведущий в медицине человек.

— Не морочь мне голову, все равно ничего не добьешься. Вы меня звали. Зачем?

— Вы уже доказали, что хотите сохранить нам жизнь и здоровье. Если мы не выйдем отсюда на свежий воздух, хотя бы ненадолго, мы все тяжело заболеем.

Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 136