Музей суицида - Дорфман Ариэль

Когда будущее не будет кошмаром?

Весна ушла с тобой, дружище. Мы все умерли в тот день, даже те, кто еще не родились.

Песню в наших жилах не задушить.

Вернись, Сан-Альенде! Не так уж это и трудно! Ну, что тебе стоит?

Что важно, ни в одном из этих прощаний с Альенде не говорилось, что он мог покончить с собой. Единственное послание, упоминающее самоубийство (но не использовавшее это слово), было от женщины, спрашивавшей про Беатрис: «Не понимаю, почему твоя дочь Тати спрыгнула с того здания на Кубе. Мне страшно об этом думать. Прочти это, пожалуйста, и ответь мне. Пожалуйста, президент, прошу: спаси меня. Твой друг Каролина».

Так что даже Каролине (она перепутала: так в Гаване покончила с собой сестра Альенде, Лаура, а не Беатрис: та застрелилась) отчаянно было нужно, чтобы президент отказался кончать с собой, иначе она не смогла бы просить его прогнать терзающих ее демонов, о каком бы выходе она ни задумывалась: проблемы превратили бы ее в еще одну цифру для музея Орты. Альенде был светом, жизнью, надеждой для нее – и для всех них.

И для Абеля.

Оставалось последнее задание: где оставить подношения моего друга? Может, рядом с красной машинкой Виолеты, чтобы Абель повеселился, когда я ему расскажу эту историю? Нет, если подумать, ему было бы приятнее, чтобы эти дары оказались в более серьезной компании. Я решил пристроить их рядом с письмом Качо, ровесника Хоакина. Абелю понравятся эти последние слова про брать пример с Альенде, Seguiré tu ejemplo. Я буду следовать твоему примеру: его подбодрит то, что ребенок продолжает разговор с Альенде, тот роман Альенде с его народом, который длился большую часть века.

И все же, как меня ни тронули эти излияния приязни к человеку, который ощущался, как живо присутствующий, я не мог отрицать того, что его личность определяется именно его смертью. Потому что никто – ни этот мальчик, ни еще кто-то – не испытывал бы необходимости писать такие письма, будь Альенде жив, если бы его мечты осуществились и он оставил после себя страну со здоровыми детьми, где бы не было без вести пропавших, не было бы просьб предотвратить выселение или найти работу, не было бы обещаний отомстить за него и отправить в тюрьму убийц. В стране, где процветала бы демократия, а не изгнания и преследования, не возникло бы потребности в подобном святилище, в таком бесконечном церемониале надежды и ностальгии. И мне не нужно было бы находиться здесь и все еще терзаться загадкой его кончины.

Но, может быть, теперь, когда меня больше не окружает тысяча других привилегированных скорбящих и тысячи недостойных снаружи, громко добивающихся прохода на кладбище, может, теперь, в тишине, сменившей бурю противоречивых версий и желаний, которая бушевала слишком близко, – теперь, когда не будет девушки-социалистки в форменной футболке, которая бы меня торопила, – может, Абель и не ошибется и у Альенде будет для меня послание.

Я прошел через эти заросли посланий, адресованных за грань смерти, и добрался до самого мавзолея. Я наклонился, снова прочел последние слова Альенде насчет дорог, которые откроются más temprano que tarde, скорее рано, чем поздно. Их запечатлели на мраморе, и я прикоснулся к ним, закрыв глаза, словно они были написаны брайлем или легче добрались бы до меня через пальцы – прикоснулся к этому гравированному камню, который отделял его от меня, словно нечто чудесное может преодолеть эту пропасть забвения и заговорить со мной теперь, когда он наконец нашел свое последнее пристанище в земле.

«Ты покончил с собой, Чичо?»

Я ждал.

Ни слова не пришло через эту границу, никакого громового просветления.

Только леденящая определенность одиночества в смерти – его и любого человека, моего и, однажды, Хоакина – в смерти, которая уже пришла за всеми, кто похоронен на этом кладбище и на множестве кладбищ, курганов и ям по всему свету с той самой поры, как наш вид изобрел обряды погребения… В смерти, которая придет за этим видом, этой планетой, и за созвездиями, несмотря на все наше стремление к бессмертию… Что, если Альенде говорит нам, что обращаться к нему как к живому бесполезно, потому что все мы, без исключения ковыляющие в собственном одиночестве, не способны сопроводить умерших?

Волна уныния хлынула на меня от холодной земли, на которую я опустился на колени, от моих рук на еще более холодном мраморе гробницы. Напрасно я надеялся, что Альенде нарушит это молчание: я прекрасно знал, что он, как и все умершие, отказался от этого преимущества, может только отдаться будущему – будущему, которое будет еще много поколений толковать, – и, скорее всего, неправильно понимать его. А я – только крошечная частичка этих поколений – пытаюсь разобраться с тайной его последних мгновений.

И это все, что этот нарушитель принес Альенде, – вопросы. Никаких даров, в отличие от всех остальных посетителей в тот день: ни рисунков, как Хоакин, ни подарков, как Абель и малышка Виолета, ни обещаний стойкости, как в письме Качо, – только вопросы и никаких ответов. У меня даже не было надежды на то, что Альенде, как двадцать лет назад, снова избавит меня от преследующей меня неприкаянности, чувства, что на самом деле мне в этой стране нет места.

Но нет, нет! Анхелика просила меня быть позитивным ради Хоакина – но еще, как я подозреваю, и для того, чтобы уберечь меня от боли. Сейчас не время для личных горестей. Мне не следует портить то, что было таким воодушевляющим опытом единения, унылыми размышлениями о расстояниях и отсутствии корней. Мне надо сосредоточиться на позитиве – сегодня и в последующие недели и месяцы. Я только что увидел, что народ Альенде не даст ему уйти в забвение. Я написал пьесу, которая будет помогать моим компаньерос продолжать свой путь – дань моей веры в возрождение моей пострадавшей страны. А что до травмы, которая разъедает меня с тех пор, как я не погиб рядом с Альенде, то я хотя бы убедился, что впереди ждет некое завершение – и то, о чем Альенде не сказал мне из гроба, вскоре можно будет узнать у Кихона и Адриана. И, что внушает наибольший оптимизм, визит Хоакина к мавзолею стал поразительным шагом вперед, доказывая, что он, в отличие от своего отца, сможет спокойно ассимилироваться в этой стране, стать еще одним из тех многих, кто приходит сюда поприветствовать и попрощаться со своим Чичо – с его Чичо. Возможно, это говорит о том, что наша семья может избавиться от своих опасений, отправить встреченные здесь препоны в зеркало заднего вида.

По дороге домой я позволил этой иллюзии омывать меня, нести меня с собой, ободренного хорошим настроением Хоакина, которое не исчезло и на следующий день, по дороге на юг. До этого у него не было возможности подробно рассказать матери про посещение мавзолея Альенде, и теперь он был полон энтузиазма, повторяя все прочитанные послания и демонстрируя завидную память. Он дивился дружеским излияниям, милоте Виолеты с ее машинкой, гитаристу, певшему на мапуче, словам надежды Качо. Постепенно он затих, глядя на окрестности – виноградники и горы, и телеги с лошадьми, а потом заснул – с улыбкой на губах.

– Кажется, это ему помогло, – сказал я, – я имею в виду – понять.

– Понять? – переспросила Анхелика, хотя она уже догадалась, поняла, к чему я веду.

– Почему нам надо было вернуться. Почему это было необходимо. Не только нам. И ему тоже. Чтобы он, если так получится… Я хотел сказать: на будущее.

– На будущее, говоришь?

– На будущее. Чтобы если мы… Чтобы он смог унести с собой хорошие воспоминания, если мы… – Я замолчал. А потом все-таки решился сказать то, что я на самом деле думаю, что уже начало складываться и выползать из меня на кладбище. – Когда мы…

– Когда мы?..

– Ты же поняла.

– Мне надо, чтобы ты это сказал. Не если. Когда мы…

– Ты уже поняла.

– Мне надо, чтобы ты сказал это первым, Ариэль.

– Чтобы, когда мы уедем, он захотел вернуться. Снова здесь побывать. С нами или без нас. Не потерять страну окончательно.