Бубновый валет - Орлов Владимир Викторович

Ознакомительная версия. Доступно 34 страниц из 167

И она смогла.

Она раззадорила, растормошила меня, и мое нежелание, от немощей нервических, от страхов ожидания, и даже мое сопротивление (“На кой мне все это? Зачем мне она?”), сопротивление и физически грубовато-упрямое (силы мои будто выходили из оцепенения), все же ласками ее губ и рук, телом ее, тоже грубовато-упрямым, крепким, были переборены и отменены, во мне родилось предощущение законченности собственного бытия: “А ведь это, наверное, в последний раз! И что же сдерживать себя!”, и вопль звериный из меня вырвался (“Зачем ты кричишь-то так, милый?”), и злость ко всему, что пыталось гнетом, с шипами вмять меня в склизкую глину, возрадовалось во мне (“Что ты! так ты задушишь меня, ты делаешь мне больно”), но боль оказалась временной, или она была необходима и Тамаре, нисколько не утишив ее страсти, не повредив уже равноправному нашему слиянию (а происходило оно на стульях, на полу, в углу у стены, в единственном здешнем кресле), злость стала яростью, а потом и бессилием предопределенного разъединения.

Одевались мы молча, спинами друг к другу.

Молча поднесла мне Тамара стакан коньяка, я его выпил, зажевал бутербродом, не осознав даже, с икрой ли был хлеб или с соленой рыбой.

Выглянув в приоткрытую дверь в “сени” и коридор, Тамара положила мне руки на плечи, поцеловала в губы и прошептала:

– Ну, отправляйся, Василий. Спасибо тебе. Не обижайся на меня. И не поминай лихом.

Было в ее глазах сострадание ко мне. Или скорее грустное благорасположение (грусть, впрочем, могла происходить из утоленности Тамары). Была в ее глазах нежность, и не было в них лжи. Так мне показалось…

Я же, взбодренный коньяком, энергично направился в свою коморку. Там рухнул на стул. И минут пять сидел обалдевший, бессмысленно глядя в стену. И вдруг до меня дошло значение слов Тамары. Нет, не значение, значение их могло быть по крайней мере двояким, а их прощальная символика: “Не поминай меня лихом!” Так. Я заерзал на стуле. Сейчас и придут. Нельзя расслабляться. Надо держать себя в руках. Сейчас явятся.

Следом до меня дошло, что Зинаида Евстафиевна с Нинулей еще не вернулись из столовой и из скверика. То есть последние приключения уложились в час моего рабочего времени. Ничего себе, удивился я, ничего себе! Прыткий, должны будут подумать люди с полномочиями и стражами сопровождения, прыткий молодой человек. Коллеги его не успели пожевать как следует и легкие продуть, а он столько всего натворил, да еще и коньяка нахлебался. Я надумал истребить чем-нибудь коньячный дух или кофе выпить, но тут же решил, что – не стоит, что алкогольные запахи – мне на пользу. Мол, да, но на спор, мол, да, но спьяну, и ничего не помню. Но сразу же сообразил, что эти доводы вряд ли бы улучшили мое положение и при определении мне пятнадцати суток за бытовой мордобой.

Мне показалось, что голова совы-Бонапарта стала покачиваться и даже подмигивать мне. Нет, не такой уж я осоловелый. Я взял солонку, отвернул голову птицы. Крестик и костяная фигурка высыпались мне на ладонь. Нинулины ли это игрушки? Надо ли мне это знать? Я понимал лишь, что, не выслушав недавние Нинулины откровенности и фантазии, я вряд ли бы схватил нынче трубку. История лжегероя Деснина осталась во мне. Но Деснин знал, что и как он делает. Я же сегодня не знал. “Нечего мне фиговины-то коллекционные держать в карманах”, – сообразил я. Не разглядывая приобретения и даже не ощупывая их со вниманием, я положил обе безделушки вместе с бумажной трубочкой на старую типографскую полосу, свернул полосу конвертом и сунул завернутое на книжную полку. Конспиратор гребаный! “Вынесу потом, если не заметят…” Как же тут было не заметить?!

Но вот уже и Зинаида Евстафиевна с Нинулей вернулись, и зашумели дела в типографии, и стали поднимать полосы в Бюро Проверки, и прошел час и два, и прибыли члены редколлегии с Секретариата из Серого дома на Маросейке, и К. В. опять руководил вечерней редакцией, а меня не брали. Неопределенность угнетала более всего. Я уговаривал себя не вздрагивать. Ну заберут и заберут. Ничего уже не исправишь. И скорее всего, раз уж им вышла необходимость забирать в таком здании и в такой газете, то совершать это им придется деликатным образом и незаметно. А потому, надо надеяться, бить – сразу и здесь – не будут, исполнители явятся тихие. Но где же они, что они медлят, так ведь и сбрендить недолго, росло во мне возмущение.

Или, может быть, разговор вышел таким достоверным, что и никакая профессиональная сирена не завыла у них, объявляя тревогу? Поверить в это было трудно. И я стал проговаривать про себя произнесенное и услышанное в кабинете К. В. с намерением выявить собственные оплошности или нелепицы, какие и дали бы поводы взвыть сирене или хотя бы вздрогнуть и взмахнуть сигнальным флажком. Зыбким местом, трясиной торфяной, представлялось мне теперь мимолетное, но категоричное признание Сусловым того обстоятельства, что властительный начальник генерала Горбунцова Юрий Владимирович Андропов в момент звонка находится либо в отъезде, либо еще где, во всяком случае – в отсутствии. Мол, из-за отсутствия Юрия Владимировича и был вынужден обратиться к вам, Борис Прокопович (четыре катящихся волжских “о”). А я ведь о якобы отъезде Андропова знал лишь из слов Валерии Борисовны. На этом отъезде же и держалась, как на ките исполинском, возможность (для М. А. Суслова – необходимость) звонка к генералу. То есть весь разговор. А вдруг Валерия Борисовна воздух мне принесла в авоське с крупными дырками в каких-то своих целях? Вдруг отъехавший Юрий Владимирович сидел в своем же ведомстве метрах в сорока от генерала, и генерал сначала озаботился, а потом и кнопку нажал и следом чину своему, на дело скорому, распорядился: а ну, разведать, где теперь Ю. В. и где теперь тов. Суслов? Могли бы потом и тов. Суслову позвонить и предложить: а не хотите ли, Михаил Андреевич, послушать, как один мальчонка шутить изволит? И такой поворот не исключался. Но гадать теперь было бессмысленно и вредно. Тем более что с отъездом и отсутствием мне все разъяснится, и очень скоро.

"Отсутствие” было вначале, и все же мне дали довести разговор до конца. Какие же орешки, полезные для разумения, им еще удалось вышелушить? Какие ошибки? Какие проколы? Далее вроде бы все шло гладко… И вдруг я осознал, что ошибкой был весь мой разговор, то есть не разговор (и разговор – само собой), а прежде всего – текст разговора. Это был мой текст, мои слова, и никого другого! Тем более какого-то Михаила Андреевича Суслова. Я лишь придал своему тексту особенности речи М. А. Суслова (если получилось), но произносил-то этот Суслов слова, выражающие суть, взгляды, настроения и беспокойства Василия Николаевича Куделина! То есть если бы состоялась встреча меня, Василия Куделина, с генерал-полковником Горбунцовым, вторым человеком в интересном ведомстве, и тот в государственных соображениях и в связи с возникшим делом посчитал бы нужным выслушать меня, я ему все выложил бы почти так, как наговорил в трубку. Ну, не лез бы с начальственными советами – “глаз да глаз”, “при повторах припомнить”, “не церемониться” и т. д. Это не мое дело. И я не кровожадный. Я торопился, будто бежал стометровку, и мысли о том, как сам Михаил Андреевич Суслов мог отнестись к делу “кружка Анкудиной” (и интересовало ли оно его вообще), догнать меня не были в состоянии. Из меня выпрыгивали собственные суждения, даже и о ситуации в стране, и весь сюжет с Иваном Григорьевичем Корабельниковым, академиком, и его миссии (не без подсказок Валерии Борисовны). А у Суслова, может, совсем иное отношение к И. Г. Корабельникову. И не только с академиком я мог вляпаться. Помимо всего прочего мне был неизвестен словарный запас устной речи товарища Суслова. И неужели профессионал, консультант множества шпионских фильмов, с Сусловым общавшийся небось не раз, не учуял липача? Быть такого не могло. “Что-то не так. Что-то тут не так…” – бормотал я, покачивая солонку.