Бикини - Вишневский Януш Леон

Эндрю пришел ровно в шесть, как обещал. На нем была голубая рубашка, волосы он расчесал на пробор, но они разлохматились от ветра и непослушными прядками спадали на лоб, и он постоянно приглаживал их ладонью. Они прошли, держась за руки, к маленькой бухте на берегу, которую он показал Анне в самый первый день. Там их ждала небольшая весельная лодка. Море было спокойным, от накаленного за день песка шло тепло, но он уже не обжигал ступни. Эндрю вошел в лодку первым. Анне пришлось высоко приподнять платье. Она села на деревянную скамью на носу. У ее ног стояла корзина, прикрытая белой тканью. Они поплыли по правой стороне внутренней окружности атолла в сторону заходящего солнца.

— Не хочешь знать, куда я тебя везу? — спросил он.

— Не хочу, — ответила она с улыбкой. — С тобой мне везде будет хорошо...

Он не сводил с нее глаз, а она смотрела на его огромные ладони, сжимавшие весла. Они были в пути уже около десяти минут, когда перед ними вдруг показался край белого пляжа. Небольшой островок, на нем несколько кустов, одна пальма и причудливой формы колода, похожая на низкий стол.

Эндрю на руках вынес Анну из лодки и осторожно опустил на мягкий белый песок. Деревянную колоду он покрыл белой скатертью, из корзины вынул бутылку вина и два бокала. Потом вернулся к лодке и принес оттуда маленькую хрустальную вазочку, полную клубники.

— По-моему, я еще никогда в жизни не делал ничего более романтичного, — прошептал он, ставя перед Анной вазочку.

— Клубника в феврале на безлюдном острове! — воскликнула она в изумлении. — Эндрю Бредфорд, что все это значит?!

Она обняла его и поцеловала.

Они бродили по воде с бокалами в руках. И разговаривали. Анна рассказала ему о Маттеусе, о Нишме, который учил ее «чувствовать волну», о разноцветных рыбах, о птицах, о Рейчел, кормившей грудью младенца, об умиротворении, которое она испытывает на этом острове, о Кетрут, которая иногда напоминает ей колдунью, об оттенках синего, которые она здесь узнала, об огромном розовом лангусте в расщелине коралла, о фотографиях, которые сделала, и о том, как она счастлива здесь. Когда стемнело, они легли на песок, вглядываясь в темно-синее звездное небо.

— Эндрю, — сказала она тихим голосом, — мне здесь так хорошо!

Он поцеловал ее. Потом вынул заколку из ее волос. Она закрыла глаза. Он начал расстегивать ей платье. Петельку за петелькой...

Маршалловы острова, атолл Бикини, пятница, 1 марта 1946 года

Утром она снова нашла от него конверт. Без письма. В нем лежала только маленькая черная пуговица. За ужином они сидели вместе, но Эндрю был полностью погружен в свои мысли.

— Тебя что-то беспокоит? — спросила она, когда он в третий раз не ответил на ее вопрос.

— Нет, нет, Анна, со мной все в порядке, только... — начал он, сердито глядя на солдата, который хотел было к ним подсесть. — Пойдем отсюда...

Они прошли к опустевшему пляжу. Сели. Эндрю нервно ковырял носком ботинка песок.

— Ты помнишь Хиросиму и Нагасаки? — вдруг спросил он.

Анна удивленно посмотрела на него.

— Как ты можешь спрашивать?! Такое не забывается, Эндрю! Только чудовищу могла прийти в голову такая дьявольская мысль! Кому вообще это понадобилось?! — крикнула она.

— Ты спрашиваешь, кому? — произнес он изменившимся голосом, в котором ей почудились грусть, разочарование и злость. — Чудовища, как ты его назвала, не существует, — сказал он, стиснув зубы, — но без одного человека этой бомбы не было бы. Во всяком случае, сейчас.

— И кто же это?

— Мой друг, мой идеал ученого и мой учитель одновременно — Энрико Ферми. Тебе, должно быть, трудно себе это представить, — в его голосе звучала отчужденность, — но я горд, что был участником этого, как ты его называешь, дьявольского проекта. Я посвятил ему несколько лет жизни. А ты говоришь, что я помогал чудовищу. Дьявол не Ферми. Не он! Дьяволом был твой Гитлер. Если бы такая бомба оказалась у него раньше, чем у нас, еще один Аушвиц был бы построен в Америке. Скорее всего, где-нибудь под Нью-Йорком, ведь там так много евреев, которых следует расстрелять, уморить голодом, задушить газом и сжечь.

Анна ощутила резкую боль в груди. А потом тупую, как от удара в живот. Она старалась не смотреть на Эндрю. Ей не хотелось показывать ему, что она чувствует. Она встала и медленно пошла к кромке воды. Бродила там и глубоко, ритмично дышала. Это всегда помогало ей побороть приступ страха, не допустить взрыва неконтролируемой ярости и даже иногда — облегчить боль во время менструации. Она нагнулась, набрала в сложенные ковшиком ладони воды и сполоснула лицо. Эндрю подошел и обнял ее сзади, положив руки ей на живот. Она стояла неподвижно.

— Анна, я не хотел тебя обидеть. Я так не думаю. Не думаю, — шептал он, целуя ее в шею. — Мне просто стало больно, очень больно, когда ты отнесла все, что я делал в течение последних двух лет, к... к проделкам дьявола.

Она стояла, опустив руки, и плакала.

— Эндрю, Гитлер не был моим. Я его лишь застала. Он не был своим ни для моей матери, ни для отца, ни для бабушки. Они были вынуждены мириться с его существованием и с его паранойей. Я понимаю, тебе трудно это понять, ты ведь там не жил. И не можешь себе представить, что в Германии были люди, которые не вскидывали правую руку вверх. Их было немного, но они были. Не вскидывали. С твоей точки зрения их было слишком мало. По-твоему, им следовало биться головой о стену? Ты бы этого хотел? Да? Ты понятия не имеешь, какой высокой и крепкой была эта стена, и не представляешь, как быстро она погребла бы их под собой. Твои слова причинили мне боль, Эндрю. В нашем доме однажды появился Лукас. Маленький мальчик... Впрочем, не будем об этом. Я не хочу сейчас об этом говорить, — добавила она, махнув рукой. — Прости меня за мои слова. Я не знала, что ты...

— Ты и не могла знать, — прервал он ее, — никто не должен об этом знать.

— А сейчас могу? Ты расскажешь мне? — спросила Анна, повернувшись к нему.

Она протянула ему руку, но отстранилась, когда он попытался ее поцеловать. Они сели на песок.

— Расскажешь? — спросила она снова.

— Это физика, Анна. История этой бомбы — рассказ о физике. Я не уверен, что это хорошая тема для беседы с женщиной, тем более на пляже.

— Я обожаю, когда ты рассказываешь о физике. Ты тогда забываешь обо всем на свете. Мне это очень нравится, — ответила она шепотом.

Он посмотрел на нее, опустил глаза и стал перебирать в пальцах песок.

— Ферми прилетел в Штаты в декабре тридцать восьмого. Из Стокгольма. Там он получил Нобелевскую премию и прямо оттуда отправился в Нью-Йорк. Его жена была еврейкой. В Италии под властью Муссолини ей грозили репрессии. Спустя месяц, двадцать девятого января 1939 года, я встретил Энрико на научной конференции в Вашингтоне. Он делал сообщение об экспериментах по расщеплению атома. Я разбираюсь в расщеплении атома. Мне кажется, из того, что я знаю, лучше всего я разбираюсь именно в этом. Ферми сумел расщепить атом. Если ты будешь обстреливать пучком нейтронов атом, некоторые из этих нейтронов попадут в ядро и разобьют его на две части. Потом из этих частей высвободятся еще нейтроны, два или три, и, попадая в следующие ядра урана, снова их разобьют. Это предвидел и точно описал в своих статьях Лео Силард, наш, мой и Ферми, друг. Лео по происхождению венгерский еврей, который, спасаясь от преследований, сбежал в тридцать третьем из Берлина сначала в Вену, а потом через Англию добрался до Америки. Он великолепный теоретик, он знал всех, кто работал в Берлине с Эйнштейном. Именно в его публикациях впервые появились такие термины, как «цепная реакция» и «критическая масса». И именно Лео предвидел и описал атомную бомбу. Ферми всего лишь решил воплотить в жизнь его идею. Я уважаю Лео, хотя дружить мы перестали. После Хиросимы он прекратил с нами общаться, а после Нагасаки стал нас резко критиковать. Но это так, к слову, — добавил Эндрю с грустью. — Вернемся к расщеплению атома... В результате каждого такого деления возникает энергия. На первый взгляд небольшая. Можно высчитать, сколь она велика, а точнее сказать, сколь мала. Эйнштейн сделал это при помощи своей знаменитой формулы MC2. Этой энергии хватит только для того, чтобы пошевелить песчинку. Но с другой стороны, это огромная энергия. Когда атом кислорода соединяется с другим атомом кислорода, возникает в сто миллионов раз меньше энергии. В сто миллионов раз меньше! При расщеплении одного ядра атома урана — а Ферми расщеплял уран — энергия получается в сто миллионов раз больше. Если расщепить сто миллионов атомов урана, один за другим, в цепной реакции, можно сдвинуть с места миллионы песчинок. А если расщепить биллионы атомов — то биллионы. Если собрать биллион биллионов атомов урана и вызвать цепную реакцию, можно заставить содрогнуться малюсенький кусочек этого пляжа. Атомы маленькие, очень маленькие. Зато их очень много...