Семейщина - Чернев Илья

Марфа застала Епиху дома. Он нянчился с ребенком, а Лампея ставила самовар. Взмахнув двуперстием и поздоровавшись, Марфа вызвала хозяина во двор для важного разговора с глазу на глаз. Епиха посадил ребенка на пол.

— Пусть поползает покуда, — сказал он. Они вышли к амбару, Епиха сел на приступку.

— Ну, тетка Марфа, сказывай… Ты будто не в себе… Что случилось?

Марфа взяла сперва слово, что он не предаст огласке ее новость, так как, уверяла она, у нее и самой нет достоверности.

— Валяй, валяй! — подбодрил Епиха…

Марфа выложила ему все как есть.

— Так-так, — выслушав до конца, многозначительно усмехнулся он. — Попался, выходит, святой отец! Теперь от нас не уйдет!

Марфа испугалась.

— Не бойсь, — серьезно сказал Епиха, — я слово свое сдержу, но копать буду. Когда все подтвердится, тогда и слово ни при чем… Ты вот что: расчет — это конечно…

— Да как я к нему пойду?

— А очень просто: скажи, что забираешь дочку к себе — и вся недолга. Хворость, мол, пристала. Смотри только, не выдай себя, не покажи ему, что прочухала. Об остальном уж я позабочусь…

В Епихиной голове вызревал какой-то план.

Ипат Ипатыч встретил Марфу, как встречал он сотни людей, — ни тени тревоги или смущенья на благообразном лице, только глаза непривычно колючие.

Марфа пожаловалась на тяготы вдовьей, своей доли, сказала, что вынуждена взять дочку, — кругом у нее в избе неуправа, самой-то все по людям работать приходится.

— Што ж, она… куда-то со вчерашнего вечера ушла, — подозрительно вскинул бровями Ипат Ипатыч.

— Занемоглось ей, батюшка, дома лежит… Куда ей деться, — соврала наученная Епихой батрачка…

— Занемоглось? Что болит-то? Девка, кажись, молоденькая, — Дивился Ипат Ипатыч.

— Да вот занедужилось… Голова…

— Голова? — протянул он. — Што ж, это бывает…

— Ты уж ее отпусти, — смиренно попросила Марфа.

— Касаемо этого поговори с Федей, он нанимал, он и расчет даст. Я неволить не могу, и он не станет. Не такие мы люди, сама знаешь.

— Вестимо…

В это самое время Епиха сидел в Марфиной избенке, и перед ним стояла зардевшаяся Марья.

— …Ну, ладно! Коли отказываешься подать заявление прокурору, — уламывал он девушку, — я сам за тебя напишу! Не хочешь? В слезы?

— Да стыдно мне, — заплакала Марья.

— Какой может быть стыд… вывести на чистую воду такого мошенника?

— Мошенника! — закрывая ладонями лицо, в страхе вскрикнула Марья.

— Конечно, мошенника! — рассердился Епиха. — Что ж он, по-твоему, не живоглот, а святой, если позарился…

Марья упала на лавку и забилась в рыданиях. Епиха понял, что хватил лишку.

— Ну, будя, — мягко сказал он, — я не стану подавать жалобу. Не станут его судить, и тебя никуда не потащат. И будешь ты богородицей, а матка твоя по-прежнему… строчницей.

— Смеешься все? — подняла на него Марья заплаканные глаза.

— Да, смеюсь! — жестко заговорил он. — Они нашей темнотой как хотят пользуются, а мы же сами им пособляем, — как тут не смеяться? Конечно, мы все антихристы, а они — ангелы, мы — лиходеи, они — праведные люди… И мы обязаны до скончания веков на них горбиться, да за них же молиться, да их ублажать! Ловко придумано! Неужто ты всерьез веришь, что если богатея берут за глотку, а бедняки хотят жить по-человечески, так это царство антихриста… Ты — дочь батрачки и сама батрачка!

Марья уставилась на него немигающими глазами.

— Я боюсь его, Епифан Иваныч, — тихо уронила она. — И вас боюсь…

— А ты никого не бойся! Подавай заявление прокурору, или я… я… ославлю тебя на всю деревню, — ишь богородица выискалась! — в Епихиных глазах плескался смех. — Признавайся: видала ты такой сон, чтоб Ипат в раю сидел?

— По судам затаскают… — снова заплакала Марья.

— Выбирай: или ты заявишь, или я раззвоню, — чертям тошно станет!

Марье стало страшно: он такой, Епишка, он не пощадит… Она плакала, не знала, что ей делать.

— Утоплюсь… в колодец кинусь! — заревела она.

— Ну и дура, — принялся он ласково журить ее… Вернувшись домой, Марфа удивилась, зачем к ним пожаловал Епиха. Он встал ей навстречу.

— Ну, теперича полная достоверность… Сама сказала мне! — он указал на Марью.

— И у меня достоверность… почудилось мне, испугался он, как я пришла. Сразу согласье дал…

— Дал? Хорошо!

— Ты уж помалкивай, Епифан Иваныч… чтоб шито-крыто.

— И ты туда же! — закипел Епиха. — С кой поры ты живоглотов покрывать стала, Марфа?! Видно, твоя шея терпеливая… Есть такие люди — им плюнь в глаза, они скажут: божья роса!

Марфа выпучила на Епиху глаза — да как завоет вдруг…

4

Будто буран завьюжил над деревней, — так посыпались в Никольское уполномоченные из рика, из города, из края.

Ярилась зима морозами, и того пуще ярились большие и малые городские начальники — нажимистые и крикливые. И ровно не знали они других слов, кроме как — коллективизация, колхоз, артель…

Собрания следовали сплошным потоком. Надсаждаясь, размахивая руками, приезжие понуждали никольцев согнать, в один двор весь скот, сложить вместе плуги, бороны, молотилки, пахать и сеять под одно — на общей земле общими конями. Кое-кто из них угрожал всяческими карами, гнался за процентами, — поглядите, мол, как в других краях быстро возникают колхозы, скоро весь Советский Союз превратится в сплошной колхоз, а вы отстаете, отстаете! Это проистекало от неумения подойти к мужику, найти нужные и убедительные слова, от собственного бессилья, от сознания, что вот где-то рядом обгоняют их, вырываются вперед на десятки процентов… Отсюда и нажим, и спешка, и ненужная горячка.

Будто по сердцу ударило никольцев новое это слово — колхоз. Это было неслыханно: коней и все хозяйство вместе, и паши общую пашню и не будет ни межей, ничего! Это было умопомрачительно, диковинно, это опрокидывало в тартарары исконные устои и представления.

— Вот дождались комунии, — злорадно шипели, справные, — Накликали… доверились, дали весь хлеб выгрести… Теперь — всё подчистую заметут, в одних портках, в степь выгонят, — иди куда хошь!.. Накликали на свою голову!

— Что говорить: съели волки кобылу и оглобли не оставили. И тут уж все зашатались — и середняк и бедняк — и темной тучей, воткнув бороды в колени, недвижно сидели на собраниях, выжидающе молчали. Даже Викул Пахомыч да Корней с Епихой на первых порах растерялись, — на что уж советские мужики.

И спешили из улицы в улицу, словно бы подгоняя друг друга, невероятные слухи-домыслы:

— Всё сообща… и бабы… одно обчее одеяло… разврат несусветный…

— В старину были помещики… Нынче объявились новые, ездить на нашей шее… на них робить…

— Колхоз — разоренье: скоро переменится власть, и кто войдет в колхоз, тех перевешают, перестреляют.

— Вскорости всем коммунистам Страшный суд настанет… тогда и колхозников этих самых сожрут на том свете черти… живьем сожрут.

— Кто поддастся колхозу, тот будет проклят на веки вечные, отдаст свою душу антихристу.

— Колхоз — антихристово главное гнездо… Люди христовой веры не могут туда вступать…

— Не божье то творение — колхозы, но ад человеческий. Их сатана придумал для темного народа…

Шаталась в уме семейщина, и пуще всего колготали бабы, — кому же хочется под общее одеяло лезть, скота, огородины лишаться?

— Не пустим мужиков. Пущай не думают! — ревели бабы. Крепко поработал в эти дни пастырь Ипат Ипатыч. Отринув страх, в проповедях своих он звал народ подняться дружно против колхоза и слова «колхоз» и «антихрист» склонял на все лады. Потрясая бородою, он намекал пастве, что, может, ждет его мученический венец за его правду и бесстрашие и что мир, в случае чего, должен избрать себе пастырем Самоху.

— Я уйду ко господу, приняв мученическую смерть от еретиков, но до конца дней своих не перестану открывать народу глаза! Ежели случится такое… благословляю Самуила…