— Поедешь в сопровождении старшего лейтенанта Гусева, на весь день в распоряжение старшего прапорщика Каравайчука, — сказал командир, сдабривая свое напутствие примитивными солдафонскими шутками. — Где находится штаб армии, надеюсь, знаешь? Считай, что это тебе поощрение за хорошую службу и прилежание. Вечером, к 19.00, возвращение в расположение. Да смотри там, не потеряйся. Опоздание приравнивается к дезертирству. Трибунал с расстрельным приговором не обещаю, но уж точно получишь бессрочный наряд вне очереди на очистку полкового сортира.
И после возникшей короткой паузы выпалил с очевидными нотками недовольства в голосе:
— Мадам Тюссо, блин! Всех здесь уже достал своим творчеством.
И вот теперь, вжавшись в обшарпанный стул и наблюдая за припадком Каравайчука, ефрейтор все никак не мог понять, отчего это все называют его женским именем. Прапорщик, седой как лунь, с залысинами, с грубым обветренным лицом, и вдруг мадам. Коляда был простым украинским хлопчиком из небольшого провинциального городка Хорол неподалеку от знаменитых гоголевских мест — Миргорода и Диканьки. Призван в армию прямо со школьной скамьи, поскольку был завзятым троечником, и однажды, в четвертом классе, даже оставлен на второй год, а посему весьма далек от высоких материй. Ясно, что он и понятия не имел о том, кто такая Мадам Тюссо, но за прапорщика, на выцветшей гимнастерке которого распознавались три наградные ленточки — двух орденов Красной Звезды и медали «За отвагу», ему было откровенно обидно.
Между тем непонятное буйство того постепенно утихомиривалось. Перед входом в мастерскую Коляда нос к носу столкнулся с капитаном, красным, как вареный рак. Вероятно, разговор на повышенных тонах с ним (выскользнув в дверь, чернявый офицер, явно кавказской внешности, грязно ругался) и стал причиной столь взвинченного состояния Каравайчука. Коляде показалось, что он уже где-то видел этого малоприятного субъекта.
Но вот лютая злоба окончательно улеглась. Прапорщик, пододвинув табуретку, подсел к ефрейтору.
— Ну что, землячок, будем вылепливать твою примечательную внешность, — вкрадчиво сказал Каравайчук. — А ну-ка, повернись, сынку, к свету, я тебя как следует разгляжу. Да ты у нас просто красавчик. Небось все девки до армии были твоими? Ну, давай, сознавайся.
Речи прапорщика казались Коляде странными. В этот момент Каравайчук почудился ему чересчур ласковым, даже приторным, что явно диссонировало с его грубой внешностью, а сама манера разговора содержала в себе какие-то смутные намеки.
«Не пидор ли? — подумал ефрейтор. — А то, того и гляди, оттрахает».
Говорил Каравайчук с характерным украинским «гэ».
— Вы тоже с Украины, товарищ старший прапорщик? — робко спросил боец, гоня от себя прочь навязчивые мысли.
— А то как же! — ответил тот. — Город Шостка Сумской области. Там еще кинопленку «Свема» выпускают. Слыхал?
— Слыхал. — Коляда немного успокоился. — Соседи, значит. Я с Полтавщины.
— Знаю, знаю. — Прапорщик похлопал ефрейтора по плечу. — Город Хорол, равноудаленный от гоголевских Миргорода и Диканьки.
— Откуда, товарищ прапорщик? — удивился Коляда. — Ведь вы же вроде не из особого отдела?
— Мне, голубчик, особый отдел не нужен. Я сам себе особый отдел, все о своих натурщиках знаю.
Солдат оглядел каморку. Здесь было тесно от гипсовых бюстов, установленных на импровизированных подставках. На стенах, не знавших много лет ремонта, не было свободного места от картин.
— «Перевал Саланг. Осень», — прочел вслух Коляда на той, которая висела ближе всего к нему с чьей-то припиской от руки на нижней рейке. — «Саланг — не для салаг!» А вы что, сегодня собираетесь лепить мою скульптуру?
— Что ты, сынку? — Каравайчук улыбнулся. — В таком разе тебе бы пришлось сидеть у меня в конуре до самого дембеля. Не беспокойся, все будет быстро. А потом пойдешь в город догуливать день, главное — ко времени отъезда в Чарикар не опоздай, а то Гусев меня предупредил. Сходи на Чар-Чату, Миндаи, купи себе джинсы или магнитофон «Шарп». Реализуй, так сказать, свою мечту. Афгани-то имеются?
— Есть маленько! — подтвердил Коляда уверенно.
От прежних страхов не осталось и следа.
— А то могу подбросить. У меня этих фантиков много. Не знаю даже, куда их девать.
Прапорщик развел в тазике гипсовый раствор. Когда все было готово, он попросил Коляду лечь на топчан.
— Шапку-то сними, — сказал. — И закрой глаза. Ничего не бойся. Дырки для носопырки я тебе оставлю, так что не задохнешься.
С этими словами Каравайчук начал ловко наносить на лицо Коляды слой за слоем гипс. Лбом и скулами ефрейтор чувствовал, как холодящая кожу густая масса застывает. Вскоре она и вовсе затвердела, превратилась в камень. Всего прошло не более пятнадцати минут.
— Готово! — услышал он голос прапорщика.
В следующий момент Каравайчук снял с бойца застывшую маску.
— Теперь поворачивайся на живот, — приказал старший прапорщик.
Процедура снятия слепка с затылка заняла еще меньше времени.
— Что это было? — недоуменно спросил Коляда.
— Вот это, — Каравайчук показал удивленному натурщику две разъемные половинки, полностью повторяющие рельеф его головы, — форма для восковой заливки. Теперь я наполню ее расплавленным пчелиным воском, а когда он затвердеет, раскрашу, вставлю стеклянные глаза, и дубликат твоей примечательной внешности вскорости украсит один из залов Центрального музея вооруженных сил СССР в Москве. Там у меня открывается постоянная экспозиция. Ну, я тебе все объяснил, а теперь умойся и беги в город, догуливай выходной.
Обратная дорога в Чарикар, расположенный в ста километрах строго на север от Кабула по Кундузскому шоссе, показалась Коляде короче. Знакомство со старшим прапорщиком Каравайчуком определенно радовало его и отзывалось в душе приятными воспоминаниями о сегодняшней встрече. Вернулся он в явно приподнятом настроении, которое не испортилось, даже если бы капитан Старостин заставил-таки его чистить гарнизонный сортир. Особо согревала мысль, что теперь о нем узнает вся страна. Ефрейтор и не предполагал, что именно с этого дня его жизнь приняла крутой оборот, определивший всю его дальнейшую судьбу.
* * *
Полковник Половников (звучный каламбур, не правда ли?) даже не поздоровался, когда я предстал пред его светлые очи и торжественно доложил о прибытии. Еще разговаривая по телефону, когда тот вызывал меня из Джелалабада к себе в Кабул, я понял: непосредственное начальство явно не в духе. Полковник сидел за рабочим столом мрачнее тучи.
Последний месяц я был прикомандирован в Джелалабаде, административном центре провинции Нангархар, на границе которой с Пакистаном находится знаменитый Хайберский проход — важнейший в Азии транспортный коридор и непроходящая головная боль советского военного командования в Афганистане. Через перевал, невзирая на жесткий режим контроля, туда-сюда шныряли караваны с запрещенным товаром, от китайских шелков до оружия и всех видов галлюциногенного дурмана, который потом, частично оседая в Союзе, шел дальше через Турцию, Финляндию и западные рубежи Родины с братскими социалистическими странами в Западную Европу.
Москва и военная прокуратура Туркестанского округа постоянно дергали нас, требуя решительных мер в борьбе с наркотическим трафиком, которые бы дали реальный результат. Мы делали все, что могли, но особо в этом деле не преуспели, поскольку у подавляющего большинства местных жителей производство опия-сырца — основное занятие, дающее… нет, даже не богатство, а возможность хоть как-то выживать в суровом и безденежном климате дикого, почти первобытного высокогорья. Никак не удавалось опереться на широкую народную поддержку. Пуштуны и таджики, озабоченные проблемой, как снискать себе хлеб насущный, не шли ни на какие контакты, когда речь заходила о раскрытии тайн их традиционного, на протяжении многих веков, промысла.
Про себя я, Половников и еще несколько человек, с которых вышестоящее руководство периодически обещало спустить шкуру, если мы своими следственными действиями не поставим надежный заслон наркотикам, относились к такого рода распоряжениям и угрозам, деля все минимум на сорок. В конце концов, мы — не боги всемогущие. Можно было, конечно, объявить производителям и поставщикам дури тотальную войну и всех их изничтожить на корню, но тогда в Афганистан пришлось бы вводить все вооруженные силы страны, поскольку сопротивление покушению на главный здешний жизненный устой тоже бы приняло всеобщий характер. А другого выхода не было, и это прекрасно понимали там, на самом верху.
