Крушение - Соколов Василий Дмитриевич

— Не сметь! — Наталья подняла руку предупреждающе. — Мы не имеем права стрелять. Парламентеры ведь!..

— Немецкий офицер предупреждает: если кто выстрелит, всем будет смерть, — начал переводчик, подергиваясь то взад, то вперед, в такт словам, — Поэтому лучше давай мирно. Немецкий офицер согласен принять любые условия… Может, например, дать деньги. Гарантировать всем жизнь и передать в сохранности каждого русскому командованию, но при одном требовании, чтобы вот эта русская девушка… ну, как сказать, пошла добровольно к нам, немцам… Всем вам сохраняет жизнь, а ей… вдвойне… — Переводчик посмотрел в рот офицеру и — к ней: — Райскую жизнь… Можно ехать в Германию… Бавария, горы, водопады!.. Курорт… Имение… Браслеты… — после каждого слова переводчик дергался вперед. — Одним словом, немецкий офицер говорит, что он где–то читал про русских помещиц, и ее жизнь будет не хуже…

— Ха–ха… Ребята, а ведь предложеньице толковое. Стоит подумать, — произнесла Наталья и шмыгнула носом, а поглядевшему на нее страшными глазами трижды судимому и трижды женатому показала язык: «Мол, не хочешь ли пойти ко мне фаворитом?»

— Если свербит, то скорее нанимай! — сказал верзила.

Кто–то ехидно усмехнулся. Остальные угрюмо молчали.

Заступился боец с голубыми глазами.

— Поосторожнее выражайся. По морде вот заеду! — неожиданно смело сказал он.

— Решайте, пока не поздно. Дают вам два часа на размышление. В знак согласия поднимете белый флаг. В противном случае — смерть, — закончил переводчик.

Немцы удалились.

А Наталья забилась в угол и думала.

Что же делать? Не сегодня–завтра кончатся продукты, и начнется повальный мор от голода, от ран гноящихся… Неужели лучше ей одной перенести муки плена? Как это называли встарь женщин, уводимых насильно в лагерь врага? Ах, да, полонянки. Вот–вот, полонянка. И ей этого страшного слова вовсе нечего бояться. «Что ты говоришь, Наталья, опомнись! — вздрагивала она от собственного внутреннего голоса, а чей–то чужой голос спорил с ней, нашептывая обратное: — Ничего страшного, пустяки! — Мужчина всегда остается мужчиной, к какой бы нации ни принадлежал. Ему подавай женщину… И разве немецкий офицер не человек? К тому же марочное вино… Закуски… Браслеты… И… какая гадость!» — вырвалось из уст Натальи.

Хотела не думать об этом. Заставляла себя не думать. Но стучат часы, близят–время. И от нее, Натальи, зависело все или почти все. Между прочим, это ее положение и успокаивало ее: значит, не тронут ни ее, ни раненых. Она уговорит. Должна уговорить ихнего офицера. Лежачих не бьют. Это и немцам должно быть известно.

Потом она снова подумала, что все или почти все зависит от нее, от того, как поведет себя и согласится ли выйти навстречу офицеру.

На что–то решившись, Наталья встала. Оглядела вповалку лежащих раненых. Они молчали. Ждали ее слова.

— Уползайте, слышите! Пока не поздно. Пока путь свободен… Ведь не сделают ни одного выстрела. И мизинцем не тронут. Уходите же! — умоляла она.

Раненые не сдвинулись с места. И молчали.

— Уходите!.. Ну, что я с вами буду делать! Я же на два часа выговорила вас у него. Потом будет поздно. Слышите! Убирайтесь все вон! — нервно кричала на раненых и села, потому что говорить уже не могла, сил не хватало. И расплакалась, вытирая кулаками лицо.

Она не могла первой шагнуть за порог этажа. Ей не велено уходить. А вот раненые, они могут уйти. Она собой выкупила им жизнь. «Выкупила», — подумала она и на душе стало легко, будто совершила в жизни какое–то радостное открытие и для себя лично, и вот для них, раненых, легкость, с которой теперь дышалось, была искупляющей.

Но никто не ушел. Как были на своих местах, так и остались. Упрямые.

Наталья снова принималась уговаривать.

— Идите! Идите скорее. За меня не волнуйтесь… Я никому не поддамся. Поверьте мне. Вот вы, — обратилась Наталья к молодому бойцу, у которого тонкий, как струна, голосок, — Что вас сдерживает? Вставайте и — шагом марш отсюда. Жалко вас, не успели еще и любить… — добавила она.

— Успел не успел, чего гадать на ромашке, — пропел тоненький голосок. — И не вам жалеть… Пусть мама обо мне потужит…

— Ну, а ты, отец семейства, неужели и тебе охота умереть?

— Поимейте сочувствие. Куча детей… Жена болезная, — жаловался он, чуть не плача.

— Так идите, никто вас не держит…

Отец семейства медленно шагнул к порогу, постоял в задумчивости и вернулся, подергивая отросшие на подбородке волосы.

— Не могу… Как все… Совесть гложет, — И начал считать патроны, громко приговаривая: — Раз… два… пять… семь… — Патронов больше не было, только семь штук, но, будто не веря себе, вновь пересчитывал…

Поглядела Наталья на верзилу, трижды судимого и трижды женатого.

— За мной задержки не будет, — ответил он. — Хоть замки ломать, хоть баб целовать… Дай дыхнуть, — обратился уже к соседу. Покурив, возвратил окурок цигарки и начинал рассуждать: — А все–таки был я человеком? Наталья, ты как думаешь? Неужели на лбу у меня написано: вор, уличный бродяга и прочая нечисть?

— Лоб у тебя чистый, а душа, наверное, с гнильцой.

— Нет, Наталья, я могу быть и мужем, одним словом, правильным человеком, беда вот… никто не подберет к моему сердцу отмычку. А так… на руках носить и любить буду… Эх, Наталья!.. — и он неожиданно принимался плакать.

Наталье стало жалко этого физически сильного, а душою мягкого, не лишенного доброты человека. И она медленно отошла, не зная, как и что ему сказать в утешение.

Она подошла к бойцу с голубыми глазами.

— Ну, а ты, Василек, как настроен?

— Готов… — сказал он, на что–то намекая.

Наталья вздрогнула, заметив возле него мину, и по лицу ее разошлись белые пятна.

Два часа спустя немцы, увидев выброшенный из окна вместо белого красный флаг, начали осаждать дом, пытаясь перебить всех его защитников и взять в плен жен- , щину. Враги уже подступили на близкое расстояние и ликовали, зная, что эта красивая русская дикарка уже в клетке и никуда не денется.

Русские умащивались за выступами развалин, на подоконниках, у пробитых в стене щелей… Умащивались, кому как было сподручно: кто на корточках, кто сидя, а раненные в ноги подтягивались на руках и устраивались стрелять лежа…

Верзила, несмотря на рану в плечо, одной рукой взял мешок с песком и подкинул его в проем окна, сделав нечто вроде баррикады.

— Ну, Наталья, какую награду посулишь? — спрашивал он, лихо сбив на затылок пилотку — тоже для шика.

— Не форси. За что награждать? — спросила Наталья, держа в руке кем–то поданный автомат. — Ты вот лучше покажи, как из него стрелять.

— Не покажу, если не дашь награду.

— Какую я тебе награду дам, нет у меня ни медалей, ни…

— Найдешь!.. — верзила дерзко подморгнул ей и приложил ладонь к губам, явно намекая на поцелуй.

— Это заслужить надо.

— Можно отличиться трижды?

— Валяй.

Он приладил одной рукой автомат как должно, потом с плеча саданул очередью. Частые выстрелы автоматов и винтовок вспороли мрачную и холодную пустоту развалин. Немцы тоже ответили стрельбой, и скоро завязалась такая пальба, что света белого не взвидеть от пыли, от крошева иссеченных стен.

— Ну? — домогался верзила, подставляя лицо в горячке боя.

— Ладно уж… получай! — рассмеялась Наталья и поцеловала его в шершавую щеку.

Она ходила от солдата к солдату, приговаривая:

— Ну, ребятки, не подведите… Надавать им тумаков… А ты, — обращалась она к отцу семейства, — неужто вторично ранен? Дай я тебя перевяжу.

— Черябнуло малость, — вытер он рукавом кровь со скулы.

С немецкой стороны послышался лёт снаряда, будоражащий до дрожи воздух. Грохотом взрыва обдало стену, осколки посыпались, там и тут колупая кирпич.

Ни этот снаряд, ни другой, вслед, за ним выпущенный и разорвавшийся почти в одном месте, не нанес урона защитникам дома. Причина была в том, что снаряды кромсали стену с внешней стороны, и все осколки отлетали прочь. Видя, что этим не смять упрямый гарнизон, немцы откуда–то подтянули танк, который двинулся прямо на дом, поворачивая башней. Танк был огромным гремящим металлическим коробом, который, в случае наезда, вдавит стену внутрь, и она рухнет и придушит всех раненых. Шел он, все убыстряя движение и не встречая сколько–нибудь серьезного противодействия, если не считать неприцельно летящих из–за реки крупнокалиберных снарядов. Следом за танком ползли, осмелев, немецкие пехотинцы…