— Ты на что намекаешь?
— А что намекать, обженим, и баста! Будешь долго думать — отобьем.
Я поймал Анину руку внизу, сгреб ее пальчики, притянул к своему бедру; она глянула на меня долгим взглядом, я купался в нем, сжимая ее ладонь.
— Я ее не отдам, — сказал я, не переставая смотреть в смущенные зеленоватые глаза.
* * *
Свадьба разыгрывалась по сценарию, придуманному в политотделе. Это должна была быть веселая свадьба, как и все, какие бывают на этой земле. Здесь, среди «ограниченного контингента» войск, такие праздники случаются нечасто.
Столы накрыли в длинном зале кафе. Во главе стола, вместо родителей, восседал начальник командного пункта, полковник, бывший летчик. Были представители политотдела и штаба, комсомольские вожаки.
Когда в бокалы налили шампанское и все встали, готовясь услышать первое поздравление, выяснилось: невеста во всем своем убранстве одна… Жениха рядом нет. Ее успокаивали подруги, говорили, что у него проблемы с костюмом — ведь встретиться они должны были здесь, за столом (расписывались молодые днем, в посольстве).
Неожиданно с грохотом открылась входная дверь, и в зал ввалился человек в комбинезоне, панаме, с рацией и автоматом за плечами.
— Здесь свадьба?! — закричал он, и все зааплодировали. Специально испачканное лицо не могло скрыть рыжих веснушек Василия: все узнали жениха.
Он бросился к невесте, обнял ее и стал целовать. Теперь уже и она перепачкалась в краске и смеялась каким-то нервным смехом: оказывается, ее тоже не посвятили в тонкости сценария.
После первых поздравлений началась церемония вручения подарков. Собственно, подарок был один — громадная картонная коробка, из которой жених по требованию друзей извлек завернутый в бумагу сверток. Пока приглашенные приносили конверты с деньгами, чеками, будущий глава семейства потел, разворачивая свертки. Вокруг него образовалась гора бумаги, и он откидывал в сторону все новые обертки, пока в его руках не оказалась коробка чуть больше спичечной.
Под рукоплескания и крики Василий извлек из нее… детскую соску.
Застучали ножи и вилки, зазвенели бокалы, шутки и смех поплыли над столами…
Ухнула где-то пушка, раз, два… Потом стали слышны разрывы, где-то совсем недалеко. В зале стало тихо. За первой серией взрывов последовала вторая: снаряды ложились на территории штаба. Мы побросали вилки, пошли к выходу.
С наших позиций в ночное небо потянулись цветные нити трассеров, несколько взрывов взметнули землю в освещенной прожекторами полосе, возле дворца Амина. Скорее всего, стреляли по дворцу. Теперь уже заработали наши стволы, подключилась реактивная артиллерия, и в ночном небе начался настоящий фейерверк.
Я не выпускал Аниной руки из своей, и она прижалась ко мне плечиком — с гор тянуло холодным ветром…
— Славка, — спросил я Пуртова, показывая на трассеры, чертившие темный небосвод, — иллюминацию специально заказывали?
— А как же? Какая свадьба без этого? Знаешь, какая у них метода? Едут на «Тойоте» куда-нибудь. Вдруг зачесалось где-то в одном месте. Остановились, выкатили гладкий ствол, пяток-десяток мин пульнули, поехали дальше… А наша артиллерия еще полчаса будет долбить вон тот кишлак, на горушке. Смотри, смотри… Вон, где разрывы. Что-то загорелось, по-моему… Там уже давно никто не живет, а позиция для духов отменная.
Оставшись в тельняшке, я накрыл Аню своей курткой. Как зачарованные смотрели мы на ожившую ночь: яркий магний вспыхнул в небе и осветил город, холмы и мрачный дворец. Осветительные бомбы на парашютах медленно опускались на горы, выхватывая из темноты склоны и прилепившиеся на них глинобитные жилища…
Аня повернулась ко мне:
— Ты обещал, что только поздравим и уедем…
— Конечно. У меня тоже нет желания веселиться.
Я знал, что выезд в ночное время с территории штаба строго запрещен, кроме как на оперативные мероприятия, но исключения всегда были.
— А что бы вам не остаться, мужики? Выделим апартаменты, как положено… В гостинице есть номера… — стал уговаривать Пуртов.
— Отставить, Слава. Это не прихоть, старик, — уперся я. — Давай свое чудовище на колесах…
Если езда сюда впечатляла, то обратно — вселяла жуть. Из ворот мы выскочили как выпущенные из лука и, миновав несколько поворотов, понеслись, выжимая из двигателя все возможное. Мы чувствовали себя живой начинкой снаряда, скорлупа которого, как яичная, в любой момент может треснуть.
Аня сжалась в комочек у меня под мышкой, сердце ее отчаянно стучало где-то возле моих ребер. Мы садились первыми, и она шепнула мне несколько слов, заставивших меня остановить дыхание: «Почему ты ушел тогда?»
Я не знал, что ответить, но потом решил сказать то, что чувствовал, в чреве этой машины нечего было юлить:
— Боюсь… — Закончить мне не дали.
— Я такая страшная?
— Ты красивая, ты же знаешь…
— У тебя кто-то есть в Союзе?
— Нет-нет, здесь другое…
Как мне объяснить ей, что она для меня — хрупкое растение? А может быть, я все это выдумал? За любой оболочкой — живой человек…
Пятнадцать минут показались нам вечностью, и если есть на свете страх в натуральном виде, то он должен выглядеть именно так: человека сажают в темный снаряд и выстреливают его, не объяснив, что с ним будет дальше…
Славка, провожая нас, наверное, чтобы «успокоить», рассказал странную историю. Начал с того, что их боевые машины еще ни разу в городе не были обстреляны. Не стреляют и по «газикам» с начальством — боятся жестких ответных действий. А вот двух солдатиков, вывозивших мусор вечером, подстрелили из-за дувала.
Откуда и кто стрелял — до сих пор неизвестно. Мусорка была огорожена частой колючей проволокой, чтобы собаки не растаскивали мусор. Но полчища этих голодных кабульских тварей делали подкопы и раскидывали все. Какая-то голова решила проблему просто: за колючей проволокой поставила «противопехотки», не заминировав только узкий проход. Кто-то открыл или оставил открытой дверь, и на мины забрела корова, которую утром здесь же и нашли в виде готовых, разделанных частей туши. Похоже, что смерть солдатиков — своеобразная месть за кормилицу. Странная штука — жизнь на войне… Ведь кто-то растил этих мальчишек, ждал их возвращения, а получит бумажку: «Геройски погиб, исполняя интернациональный долг…» Это, и только одно это, слово «геройски» станет утешением для отца и матери. И никогда им не узнать о том, что их любимые мальчики погибли, обнимая руками зловонную кучу с мусором…
…Когда урчание чудовища стихло, все вздохнули с облегчением. Мы выходили на стоянке, испытывая одно и то же — чувство обретенной свободы.
— Эдик, — крикнул я, словно глухой, — плесни «дустика» из наших запасов водителю!
С этой минуты я знал, что самые мужественные люди на этой войне те, кто сидят в этих бронированных скорлупах, легко протыкаемых, как дыня шилом, снарядами…
…В эту ночь я остался у Ани. Несколько раз выходил на улицу, обливался водой, смотрел на звезды. Мне казалось, что все они опустились низко, рассматривая меня, и я смотрел вместе с ними на себя и… не узнавал. Я понимал, что во мне сейчас умер летчик, мечтающий сделать себе карьеру, звания и должности…
Сейчас мне ничего этого было не нужно. Я вдыхал похолодевший воздух, и он лился легко, обласкивая грудь, он делал меня легким, и я зачем-то поднял вверх руки, стараясь задержать выдох и обнять искрящееся надо мной пространство.
Мы не спали всю ночь и сказали друг другу столько не значащих и пустяшных слов, сколько я не слышал за всю свою жизнь. Мы строили планы на будущее: она собиралась учиться, а я решил бросить армию. Через годик у меня могла быть минимальная пенсия. Если все делать по-умному, можно устроиться потом в Аэрофлот. У меня там много друзей.
— Зачем тебе, Анька, учиться? Ты и так прочитала уйму книжек… Я сяду на большой лайнер, буду летать за кордон. Пойдешь ко мне стюардессой?
— Пойду. Если ты не смеешься…
