— Помнишь, ты перед «боевыми» на всю ночь уходил? Ну, к новенькой этой, официантке… Аней ее зовут.
— Ну?! — Фоменко побледнел.
— Короче, Тодоров ее сегодня в столовой хотел… Ну, ты понимаешь. Да куда там! Она его треснула черпаком по башке — и ходу… В модуле сейчас сидит, заперлась с перепугу в своей комнате, никого не впускает. — Рокфеллер перевел дух и добавил: — Валер, я не знаю, что у тебя там с ней… Но если у тебя серьезно, прямо сейчас туда беги, слышишь? Молодая, как бы чего с собой не сделала.
Фоменко затаил дыхание. На его мгновенно вспотевшем лбу вздулась голубая вена — тугая, как тетива. Он глухо, как из-за стены, сказал:
— Чего я туда побегу? Пусть побудет одна, успокоится…
— Как знаешь, — пробормотал начфин и вдруг понял, что они с Фоменко уже давно говорят не шепотом, в комнате стоит гробовая тишина, а Чепига, Маничев и корреспондент жадно ловят каждое слово.
— Как знаешь, — повторил начфин, обведя гостей растерянным взглядом. — Чего притихли? Чего не наливаешь, Витя?
Чепига с готовностью потянулся за бутылкой, а уже изрядно захмелевший Маничев, слышавший, как видно, добрую часть разговора, протянул:
— Значит, Анька-официантка Тодорову башку расшибла? Так ему и надо. Все от жизни торопится взять. Если какая новенькая в полку, ни за что не пропустит. Бабу только жалко. Командир ей такого не простит, на этой же неделе вышвырнет обратно в Союз.
— Заткнись, — тихо, но внятно сказал Корытов, но, увидев, как вытянулось от обиды лицо Маничева, спохватился и примирительно добавил: — Думай, что говоришь, Саня. Вон, корреспондент рядом. Напишет про наш полк невесть что…
— Нет-нет, ничего плохого я писать не собираюсь, — шумно заверил его Средзакозовцев.
Его, как и следовало ожидать, развезло раньше всех. Длинный чуб лейтенанта свесился и прикрыл правый глаз.
— Вот потому-то все наши газеты и врут, — ехидно процедил Маничев. — С твоей «Окопной правдой» только в сортир ходить.
— Во-первых, не «Окопная правда», а «Фрунзевец». — Средзакозовцев поправил волосы. — А во-вторых… Нельзя писать обо всем, понимаешь? Чтобы молодым ребятам было не страшно сюда ехать. Чтобы их матери были спокойны…
— Чтобы их сыновей убивали, а они были спокойны? Да ты хоть раз видел — там, в Союзе, — как в чей-нибудь дом привозили цинковый гроб? Ты хоть это-то видел?
Маничев повернулся к Фоменко.
— Расскажите ему, Валерий Григорьевич. Вы же зимой сопровождали груз «двести».
Фоменко вздохнул, утопил широколобую голову в плечи и опустил на глаза веки.
— Хуже нет, чем цинки возить… В Курской области в одном районе шестерых выгружали: военком нормальный попался. Сказал, что сам, без меня, по домам развезет. А в соседнем районе военком трусливый, гад! Настоял, чтобы я поехал вместе с ним. Не помню уже, как село называлось — Гречиха или Гречишиха…
22
К старенькому, покосившемуся дому на окраине деревни подъехала грузовая машина, в кузове которой стояли несколько цинковых гробов.
Машина остановилась недалеко от крыльца.
Из кабины машины выбрались Фоменко и районный военный комиссар подполковник Трепачев.
Они опустили борта машины с обеих сторон, а затем, переглянувшись, направились к крыльцу дома.
Дверь дома распахнулась. На пороге появился низкорослый, седой, небритый мужичок со значком участника Великой Отечественной войны на поношенном пиджаке.
Он посмотрел на машину с гробами, медленно спустился с крыльца и замер рядом с ними.
Фоменко и Трепачев остановились в нескольких шагах от мужчины.
Откашлявшись, Фоменко обратился к нему:
— Вы — Кузьменко? Анатолий Ефремович?
Мужичок грустно вздохнул.
— Я.
Фоменко кивнул на машину.
— А мы…
Мужичок махнул рукой.
— Да понял я уже, кто вы. Мы похоронку получили еще третьего дня…
Он снова вздохнул.
— Сына привезли?
Трепачев опустил голову.
— Да.
Едва военком произнес это, как на крыльцо выскочила мать погибшего солдата — маленькая, сухонькая, в черном платье и черном платке. Увидев машину с гробами, она замерла на месте, обхватила лицо руками и начала тихонько выть, качая головой из стороны в сторону.
Не переставая выть, она медленно спустилась по ступенькам и двинулась к Фоменко и Трепачеву. Мать остановилась напротив офицеров и, затихнув, опустила руки.
Мокрыми от слез глазами она посмотрела сначала на Трепачева, а потом перевела взгляд на Фоменко.
Ее глаза загорелись ненавистью.
Хрипло и пронзительно вскрикнув, она подскочила к Фоменко вплотную и наотмашь, что есть силы, ударила его рукой по щеке.
Фоменко, не увернувшись и даже не попытавшись закрыться, лишь слегка наклонил голову и зажмурил глаза.
Мать снова ударила его — уже по другой щеке, — а затем нанесла еще один удар, и еще…
Когда у нее уже совсем не осталось сил, мать опустила руки, села прямо на землю и, обхватив ладонями лицо, снова начала выть…
23
Фоменко обвел людей, сидящих за столом, грустным взглядом.
— Так ни слова и не сказала… И когда гроб выгружали, и когда в дом заносили…
Он шумно вздохнул.
— Один он был у нее, сын-то.
В комнате на несколько секунд повисла тишина.
Фоменко, приподнявшись, взял в руки трехлитровую банку и снова разлил по кружкам спирт. Закончив, он поставил банку на стол, встал и тихо произнес:
— Третий тост.
Остальные тоже поднялись.
Стараясь не морщиться, выпили молча и не чокаясь.
Так же молча сели и потянулись за закуской.
Прожевав, Корытов снова придвинулся к Фоменко вплотную и шепотом протянул:
— А может, все-таки надо к Ане сходить, Валер?
Фоменко тоскливо зажмурил глаза и отрицательно помотал головой.
— Не надо, Женя.
24
Полночь давно миновала.
Аннушка уже не помнила, какую по счету кастрюлю она наполняла, чтобы, склонившись над плиткой, мешать и мешать кипящую воду.
Она смотрела сквозь пыльное стекло, и порой ей казалось, что в темноте от офицерского модуля, который был хорошо виден из ее окна, уже отделилась и двинулась к женскому бараку такая знакомая фигура…
Обманутая грязным стеклом и ночными тенями, Аннушка всякий раз закрывала глаза и молилась… А потом вновь ловила мокрыми глазами ниточки света, распущенные прожекторами в ночи.
Когда пыльное стекло снова, уже в который раз, обмануло ее, она выключила плитку, накинула плащ и бесшумно выскользнула из комнаты.
25
В это весеннее утро война снова хотела пройти у дома старого хазарейца.
Сидя на вросшем в землю валуне, он провожал глазами колонну, которая с ревом вытряхивала из дороги улегшуюся за ночь пыль.
Клевавший носом после бессонной ночи Фоменко не заметил бы одиноко примостившегося у обочины калеку, если бы не услышал, как два сержанта его роты — Мамонтов и Пучко, сидевшие на броне «бэтээра» рядом с ним, завели разговор.
— Ты как думаешь, — спросил Мамонтов, — что этот старик делает тут в такую рань?
— Пыль свежую глотает, — предположил Пучко. — Вкусная, наверное. Посмотри, какое блаженство у него на морде.
— А если серьезно?
— На «духов» работает. Колонну считает, падла.
— Да он небось и считать не умеет.
— Ну, не умеет, так пальцы загибает. Если «бэтээр» — на руках, а если танк — на ногах.
— Брось! У него же пальцев на танки не хватит. У него же нога одна! — Мамонтов залился смехом.
Сидевший за их спинами рядовой Ойте, который за все это время не проронил ни звука, вздохнул и тихо произнес:
— Грех смеяться над калекой.
Мамонтов повернулся к нему и с угрозой протянул:
— Что-о-о?
Пучко тоже повернулся к Ойте.
— Тебе слова никто не давал, понял? Молод еще, чтоб старших учить… Ну, подожди. Вернемся с «боевых», я твоим воспитанием займусь!
