Все так запутано! Чего-то нам недостает, думал Хольт, нет мерила!..
— Мерила нет, Зепп, — сказал он. — Мерила, которое можно было бы приложить и «разу сказать: это справедливо, а то несправедливо!
— Каждый утверждает, что он прав, — отвечал Гомулка. — Все зависит от мерила. Существует очень простое мерило — мерило Цише: мы, немцы, правы, всегда правы, даже на лесопилке. Нам все дозволено!
— Но ведь так… не может быть!
— Если ты станешь прислушиваться к тому, что они… они говорят, — продолжал Гомулка, — ты только еще больше запутаешься, ничего уж понимать не будешь. Они всё так оборачивают, что всегда правы.
— Нет архимедовой точки опоры, — сказал Хольт.
— Да… Ты прав. Должно быть что-то такое, чтобы никто не мог солгать. Чтобы говорили факты. Чтобы можно было сказать: молчи, вот доказательство, ты не прав, ты виновен. И дело не в том, кто первый выстрелил, такие… внешние факты можно подстроить, приукрасить или замазать. Должно быть что-то присущее миру изначально, изнутри.
— А не извне? — спросил Хольт.
— Ты хочешь сказать, бог? Многие так считают. Постоянно толкуют о боге, провидении, судьбе. Но это не для меня. У стариков, если они чего не знают, сразу бог на языке.
— В старину как гроза — так бог; как холера — так бог. Отец, помню, говорил, я был тогда еще маленький: бог — это вирус… Непонятное — это бог, Зепп, пока оно еще не объяснено. Наука уже стащила с бога мантию и скоро стащит с него рубашку.
— Но ведь и войну на него валят! — сказал Гомулка. — Нет, это так же примитивно, как «мировое еврейство», каждый вкладывает в это, что хочет. — Он опять задумался. — Пока что надо держаться того немногого, что бесспорно.
— Лесопилки? — тихо сказал Хольт.
— Хотя бы. Этого достаточно. — Гомулка сидел, мрачно сгорбившись, на садовой скамье рядом с Хольтом. — Отец, — добавил он, — конечно, старается изо всех сил. Но я никак не могу примириться с тем, что старшие заварили эту кашу, а нам предоставили ее расхлебывать.
— И подыхать! — закончил Хольт.
Хольт получил письмо от Вольцова. От трудовой повинности он избавился, сидит в пустой вилле и режется с Феттером в офицерский скат. Мать, — писал он, — окончательно засадили в сумасшедший дом, после того как она «вела себя постыдным для жены офицера образом». Все, кто оставались еще из их класса, разъехались кто куда. На 20 октября у него повестка — его зачисляют в 26-й танковый запасный учебный батальон, Феттера тоже. В управлении призывного района он узнал, что и Хольта с Гомулкой направят в ту же часть.
Хольт справился в канцелярии госпиталя. Там на него и на Гомулку уже лежали повестки.
В последние дни октября их выписали. Из роты им выслалв их старое обмундирование зенитчиков. Врачебное освидетельствование признало их по-прежнему «годными для фронтовой службы, в эрзацрезерве первого разряда». Отпуска после ранения, на который они рассчитывали, им не дали. Из Дрездена они выехали пассажирским поездом на восток.
Огромная территория казарм. Их долго гоняли из канцелярии в канцелярию, пока они наконец не попали в штабную роту.
— Сейчас обед. Явитесь после двух к лейтенанту Венерту. Ступайте!
В коридоре навстречу им попался Вольцов. Хмурый, в форме танкиста, он шел с полным котелком в руках.
— Я все подготовил, — обрадовался он. — Сказал Ревецкому, что если он хочет иметь образцовое «капральство», пусть придержит для вас два места. Ревецкий — наш отделенный. Допотопное животное, помесь дикого кабана с мартышкой. Петер Визе тоже здесь, представь — его признали годным. Солдат он никакой, вот инструкторы и сделали из него козла отпущения. Феттер, понятно, тоже здесь. Все старые вояки опять вместе собрались!
Из коридора крикнули:
— Во-о-оль-цов!
— Это он. Пойду узнаю, что ему надо. Я опять тут за адъютанта. Нашего взводного звать Венерт, лейтенант, совсем молоденький, из Напола, офицер до мозга костей. Пойду узнаю, что нужно Ревецкому.
Хольт огляделся и занял одну из двух свободных коек. С лежащего внизу сенника поднялся длинный, как каланча, человек.
— Штабс-ефрейтор Киндхен, — представился он. — Можешь говорить мне «ты». Но когда буду обращаться к тебе по службе, то лучше на «вы». Я здесь старший по спальне. А также инструктор по стрельбе. — И протянул Хольту руку. — Я-то отвоевался, — рассказывал он с легким саксонским акцентом. — Анкилоз коленного сустава первый сорт, прочность гарантирована! Годен для гарнизонной службы в тылу до скончания века! В армии трублю с тридцать восьмого. — Он снова опустился на койку и при этом сгорбился — такого он был высоченного роста. — У меня своя фабричка, изготовляю сувениры, чудесные вещицы, свинок с надписью «на счастье», фигурки в национальных костюмах — «Привет с Бастая», и еще гномиков для сада. Наш командир майор Рейхерт, эта собака, по профессии — коммивояжер. Знаешь, о чем я мечтаю? После войны у моего дома раздается звонок. Я сижу завтракаю. Жена говорит: «Фрицхен, тебя спрашивает какой-то господин Рейхерт!» Я беру в руки чашку с кофе, не спеша прихлебываю, зеваю. И наконец говорю: «Пусть подождет!» Красота, а?
Хольт бросил ранец на кровать. Ну что ж, все идет своим чередом!
Хольт стал новобранцем. Танкистом. «Танкист Хольт!» Шагая с пулеметом на плече, он горланил так, что в ушах звенело. «Под далеким Седаном, на французской земле, в карауле стоял наш танкист на холме!» Все пережитое представлялось ему игрой, детской игрой, только прелюдией к настоящей казарменной муштре. Теперь он редко задумывался. Гоняли их немилосердно, жизнь была невыносимо тяжела. Но танкист Хольт уже не мечтал вырваться из этой огромной казармы, хоть и проклинал ее, как каторгу; не мечтал избавиться от своих начальников, хотя ненавидел и презирал их. Он мирился и с муштрой, и со службой, и с издевками, ибо уже знал: чем дальше — тем хуже. А на этот раз предстояла отправка в самое пекло — на Восточный фронт! Одиннадцатая танковая дивизия, для которой здесь готовили пополнение, дралась на Востоке. А там в эти дни на рейх сыпались удары, потрясавшие его до основания. Итак, лучше не желать никаких перемен.
