На поле овсянниковском (Повести. Рассказы) - Кондратьев Вячеслав Леонидович

— Понял.

— А потом я про твои ноги доложу.

Утром, еще затемно, сыграл немец подъем. Поднимались не так уж резво, с растяжкой. Потом завтрак принесли — картоху в мундире и хлеба настоящего, русского, граммов по триста. И жижи какой-то, кофе немецкий, эрзац, без сахара, разумеется.

Вывели в зону, подвели к сарайчику лопаты деревянные разбирать. Все норовили какую поменьше взять, а Борька, помня Петькины слова, за самую большую ухватился, и немец, наблюдавший за этим, одобрительно кивнул головой: «нихт фауль, гут…».

Вышли на большак… В охране двое фрицев пожилых с карабинами. О побеге Борька сегодня не думал — присмотреться ко всему надо, да и ноги поправить.

Снегопадов за это время больших не было, поэтому работа тяжелой Борьке не показалась. Перекуры по команде делались, а пока его нет, закурить не вздумай, сразу немец изо рта вырвет и — «шнелль, шнелль».

Петька на работу не ходил. У него обязанности другие: и лошадь покормить, и дрова нарубить, и еду приготовить, и воды нанести. И еще ездил он с немцами по деревням за продуктами — и ездовым и переводчиком. По-немецки он насобачился прилично.

Двойственные чувства испытывал к нему Борька: с одной стороны, парень вроде неплохой, что у немцев сопрет — с другими поделится, а с другой — холуй немецкий, лебезит перед ними, угодничает… Но без него, ребята говорили, не было у них еды такой, ни тюфяков, ни тепла…

К Борьке он почему-то благоволил и старался себя перед ним с хорошей стороны показать, часто хвастался, что без него была бы пленным хана, что только благодаря его подходу к немцам умелому тут такой не жестокий порядок установили: и работа не на измор, и еда три раза в день, и режим не такой давящий. Может, и правда. Парень он увертистый, хитроватый, и нашим и вашим умеет. Но поэтому особого доверия Борька к нему не питал. С ним о побеге не поговоришь. Ему и тут хорошо до времени. Ему главное — переждать. И ради себя, ради жизни своей он другого, пожалуй, не пожалеет. Так его понял Борька и, по-видимому, верно.

Работать на дороге приходилось как следует, и не потому только, что немцы подгоняли — «шнелль, шнелль», — но и потому, что иначе замерзнешь совсем. Ну, а Борька — чтоб не противно было на немцев хорошо работать — думал: с каждым взмахом лопаты он мышцы свои укрепляет, силенку прибавляет. А что пригодится это ему, не сомневался. Так что не на немца работает, а на себя, форму свою сохраняет. Телу и рукам тепло от работы, а ноги… ноги опять приморозило.

Из фрицев, что их охраняли, один был ничего, не злой, сигаретами ребят угощал, а второй — несимпатичный: глазки маленькие, так ими по сторонам и шаркает, рот ниточкой, нос горбатый, сам щупленький, и потому охота ему свою власть показывать. Если на перекуре задержится кто — так он по спине прикладом, сволочь.

Вообще-то Борька понимал, что каким бы добродушным немец ни казался, но службу свою выполнять будет неукоснительно, и если что — пристрелит за милую душу и не поморщится. Помнил он, как в колонне стрелял тот резервист по бежавшему — хладнокровно, прицеливался точно, а когда убил, даже не закурил от волнения. Будто муху придавил. И бровью не повел.

В середине дня повели их на обед. Поели горячего картофеля, погрелись, покурили у кого что было — и опять на дорогу, уже дотемна.

Вечером Петька рассказывал, как ездил с немцами в деревню. Смеялся очень, когда описывал, как немец за курами гонялся, а он, Петька, нарочно разогнал их по всей деревне. Потом уж без смеха сказал, что этот немец щуплый, ушлый до невозможности, услыхал, гад, как в одном доме поросенок в подполье хрюкнул, ну и реквизировал, конечно. Тут же в доме пристрелил, кровь пустил, как положено, и на сани. А в доме том дивчина Петьке понравилась. Перемигивались с ней. Если б не этот поросенок проклятый, договорился бы с ней на короткую любовь, затянул бы в какой закуток и дело свое бы справил. Ну, а после поросенка заревела она и на Петьку озлилась. А что он может? Не будет же отбивать у немца поросенка?

Борька слушал его, слушал, и все больше неприязнь к этому Петьке охватывала его. Особенно когда про деваху он так похабно рассказывал. Сволочь он все-таки…

Никакой офицер к ним не приходил, никто Борьку не допрашивал. Обрадовались, видно, что лишняя пара рук им с неба свалилась. Какая им разница — откуда он и что? Работает, и ладно.

Но было Борьке здесь тошно… На работах еще ничего, а когда запирал немец вечером дверь на два замка, когда валился на нары, то долго не засыпал, и сверлили голову мысли о побеге — навязчиво и неотступно.

Противно было, что ходят немцы в русских валенках, что укутаны русскими женскими платками вместо шарфов, что на руках у них вязаные русскими бабами рукавицы, что пограблено все это ими в русских деревнях, отнято у русских женщин — матерей и жен красноармейских. Мелочи, казалось бы, а ранили душу больно и злость к немцам накапливали.

Наутро обратил Петька внимание немца на Борькины ноги. Тот покачал головой — «шлехт, шлехт…» — и разрешил Борьке на работу сегодня не идти.

Остался он один в камере и занялся сапогами своими. Совсем головки потрескались и прямо кусками выламывались. Что-то надо придумывать. Дверь на замок не заперли, Петька со двора заходил свободно и не раз: во-первых, дров принес, парашу вынес, приубрался, чтоб «орднунг» был, а потом стал свинину жарить, наверное, с того поросенка кусок, которого они вчера «реквизировали».

Борька нож попросил и иглу с ниткой. И то и другое у Петьки оказалось, дал охотно. Принялся Борька мастерить. Отрезал полы от шинели, скроил кое-как и стал вместо головок сгоревших эти куски прилаживать изнутри, пришивать. Портянки у него тоже все истерлись и сопрели (два месяца не стирал), так он от своей нижней рубахи фланелевой (длинная была) отрезал, и получились новые портянки что надо. Принес ему Петька и марганцовки несколько кристалликов. Развел в теплой воде и стал пальцы ног промачивать. День, в общем, с пользой проходил.

Когда свинина прожарилась, Петька предложил, а Борька не отказался.

— Значит, ты тут и решил конец войны дожидаться? — кинул Борька.

— Ничего я не решил, — отрывисто и зло ответил Петька. — А ты что, лучше придумал?

— Припухаловка тут приличная.

— Меня благодари. Зиму надо прокантоваться, а к весне видно будет. Околевать собакой в лесу охоты нет. А в примаки идти… тоже не жизнь. К каждому звуку прислушивайся — не едут ли немцы. А то и расплохом возьмут, прямо в постели. И лагерь — уж точно. Нет, ждать надо. И тебе того советую. Знаешь, не все врут немцы про пленных-то… Не простят нам наши. Кабы знал точно, что простят…

— Что тогда? — вклинился Борька.

— Тогда по-другому бы завертел. Во что!

— А может, завертим? — бросил Борька небрежно, а сам напрягся.

Петька посмотрел на него с прищуром, словно пронизал насквозь, и ответил резко:

— Брось!

Прошел еще день… На работу Борьку из-за ног не брали. Валялся он целый день на нарах и думал, не набиться ли ему Петьке в напарники по деревням с немцами ездить. Вдвоем двух немцев угрохать можно— и лошадь у них, и оружие, кати к самому фронту без остановки. Однако не пойдет Петька на это, не пойдет. А с работ убежать трудно. Только если всем сговориться. Но как сговориться-то? Найдется один подлюга, и всех под расстрел. В лучшем случае — лагерь ржевский.

А так бы здорово, лопатой немцу под горло… Есть такой прием в рукопашном бою — большой саперной лопатой удар. Но и от деревянной не поздоровится, если точно попадешь. Можно было бы и без потерь обойтись, если всем разом навалиться, не дать немцам ни одного выстрела сделать. Но все это мечты Борькины… Не сговоришься. А отсюда тоже не убежишь. Правда, проволока в зоне не густо перекрещена, продраться сквозь нее можно, ну, исцарапаешься весь, но можно… Часовых двое по двору бродят навстречу друг другу. Промежуток между ними уловить тоже можно. Остаются две двери с амбарными замками да железом обитые. Их не одолеть.

Поначалу показалось Борьке, что побег отсюда устроить без труда можно, только захотеть по-настоящему, и был он как-то спокоен до времени, а сейчас, пораскинув мозгами, продумав все и увидев, что не просто это, он ощутил то напряженное беспокойство, которое не давало покоя в лагере и уже не отпускало. И обрадовался он этому, потому как расслабиться тут, махнуть на все рукой, ждать весны, вроде Петьки, эта обстановка располагала, и в первые дни шевелилось в голове такое — переждать тут малость, жить-то здесь можно… Нет, нельзя здесь жить! Гнусно каждому фрицу подчиняться, на каждое «шнелль» разбегаться. И главное — уж так Борька устроен — чем труднее оказалось отсюда драпануть, тем острее пронизала его жажда свободы.