Первые несколько недель командующий не покидал кабинет, чьи окна выходили на туманные тусклые горы и на близкий город, похожий на сухую клетчатую вафлю. Он изучал дела, знакомился с театром военных действий, исследовал проведенные операции и те, что еще предстояло совершить. Подолгу разговаривал с начальником штаба, с заместителями, стараясь с их слов усвоить особенности этой странной азиатской войны. Принимал у себя представителей местных властей. Наносил визиты в посольство. На приеме встречался с Президентом, чье долгоносое лицо почернело, стало похоже на черно-лиловый баклажан, выражало крайнюю усталость, а в фиолетовых глазах была тоска затравленного животного. Командующий работал над картами, читал донесения разведки, и перед началом армейской операции на юге страны, где предстояло разгромить крупное формирование мятежников, гнездящихся в хорошо укрепленных кишлаках, решил, наконец, выехать на передовую, чтобы увидеть воочию ту войну, ради которой он когда-то надел лейтенантский мундир.
Вертолет перенес его прямо от здания штаба в устье ущелья, где силы полка штурмовали укрепрайон неприятеля; войска несли потери, остановленные мощным пулеметным огнем.
Сойдя с вертолета, он был встречен командиром дивизии, который доложил обстановку, показал на карте расположение сил. Командующий не слишком внимательно разглядывал карту, а потом потребовал бэтээр, кратко приказав:
— На передовую.
Передовая являла собой часть ущелья, по дну которого протекала бурливая, зеленого цвета река. Вдоль реки, сдвинутая к самой воде горами, извивалась дорога. Противник взорвал часть скалы, камни завалили дорогу, и саперная машина, пытавшаяся прочистить проход, подорвалась на мине. Косо висела над рекой. Высокая крутая гора, испещренная осыпями, обращала склон к дороге. На склоне, на разных высотах чернели пещеры. Из пещер по наступавшим войскам работали крупнокалиберные пулеметы, не давая солдатам подняться. По пещерам, выходя на прямую наводку, стреляли танки, стремясь закупорить пещеры взрывами. Такова была картина боя, открывшаяся командующему.
— Сколько раненых? Сколько убитых? — спросил он у командира полка, запыленного, в камуфляже, подполковника.
— Два «двухсотых», три «трехсотых», — ответил подполковник, кивая на изгрызенную глиняную стену дувала, на которой был натянут брезентовый тент.
— Покажите.
Двое убитых лежали на соломе, головами к глинобитной стене. Оба были накрыты брезентовым чехлом. Из-под брезента выглядывали четыре ноги в разведенных стоптанных ботинках и две головы — одна белесая, стриженная наголо, другая черноволосая с коротким чубчиком. Лиц не было видно, одни только лбы, и на эти лбы со стены насыпались мелкие комочки сухой глины. Командующий смотрел на эти запорошенные глиняным прахом лбы, и ему хотелось стряхнуть этот сор. Вместо этого он машинально потер себе лоб, непроизвольно соотнося себя с этими двумя молодыми солдатами, чьих лиц он никогда не увидит.
— Как погибли? — спросил он командира полка.
— Саперы. Погибли при разминировании.
Пространство, в котором размещался полевой лазарет, еще недавно было хлевом. Кругом валялась солома, сухой коровий помет. Крышу снесло снарядом, ее заменял брезентовый тент, и под ним на соломе лежали трое раненых. Один был без сознания, над ним висел прозрачный пакет капельницы; трубка слабо пульсировала раствором, посылая в вену мерцающие капли. Другой, с перевязанной грудью и ржавым расплывшимся пятном, бредил. Вздрагивал грязным пупком, перекатывал со стороны на сторону голову, словно что-то непрерывно отрицал. И этот пробивший его насквозь стальной сердечник. И пыльные стреляющие горы. И этот хлев, где случилось ему оказаться. И командующего, наклонившего к нему коротко стриженную, с упрямым лбом и мясистым носом голову. Его крепкое сильное тело, упитанные мышцы, волевые губы, из которых может раздаться команда — и другие солдаты, легкие, подвижные, с худыми загорелыми лицами пойдут умирать под пулеметы.
Третий раненый был в сознании. Голый по пояс, с неловко забинтованным плечом, в которое косо угодил сердечник, с широкоскулым лицом, сплошь покрытым крохотными ранками и царапинами. Он смотрел из-под белесых ресниц на командующего, который наклонился к нему и спросил:
— Ну, как, сынок? Больно?
И парень, услышав это отцовское, полное сострадания «сынок», вдруг раскрыл дрожащие плачущие губы и ответил:
— Больно.
И вид этого некрасивого, плачущего, страдающего лица переполнил сердце командующего таким состраданием, чувством вины и беспомощностью, что он поспешил выйти из лазарета на солнце, боясь, что подчиненные увидят его минутную слабость.
Тут же, среди разрушенных взрывами стен стоял танк. Заправщик качал в бак горючее, рокотал и сотрясался резиновый шланг. Солдаты передавали танкистам в люк снаряды, цинки с пулеметными лентами. Командир танка, сутулый, коричневый от солнца, от пороховой гари, от танковых масел, стянув шлем, сидел на корточках у гусеничных траков. Командующий обратил внимание, что лобовая броня танка была утыкана стальными сердечниками, которые при попадании застревали в броне, не пробивая ее, топорщились, как щетина.
Из-за соседней горы, огибая склон, доносились редкие выстрелы танковой пушки.
Танкист при появлении командующего встал, приложил руку к ребристому шлему.
— Какая обстановка? — спросил командующий.
Танкист, не зная командующего в лицо, рассматривал его полевые зеленые генеральские погоны, еще не вылинявшие на солнце. При виде почтительных командиров полка и дивизии он постарался придать своему сиплому усталому голову бодрые интонации:
— Танками их не возьмешь, товарищ генерал-лейтенант. Чтобы попасть в пещеру, ствол задираешь, как у зенитки. Снаряд не уходит вглубь, ложится у входа. А они пулеметы оттаскивают, и им хоть бы хны. Вот если бы вертолеты пустить и с воздуха в пещеры НУРСы вогнать, вот это было бы дело.
— Давайте сюда бэтээр. Поедем на передовую, — приказал командующий. Командир полка побежал выполнять приказания, на бегу подзывая к себе транспортер.
Бэтээр осторожно огибал гору. Командующий сидел в люке, чувствуя давление ветра в лицо, горячего и сухого, дующего с горы, и сочного, влажного, долетавшего с зеленой реки. Комдив сидел в командирском люке, посылая вниз, в глубину машины, команды водителю. Комполка уперся ногами в скобу, ухватившись за ствол пулемета.
Они обогнули склон, и им открылась другая гора с плоской вершиной. У вершины виднелись пещеры, похожие на звериные норы. Там, незримые, укрывались крупнокалиберные пулеметы, ведущие обстрел дороги.
Под горой, в седловине, задрав пушку, стоял танк. Он выстрелил, звук выстрела наполнил до краев седловину, и в него влился звук разрыва. У входа в пещеру осыпались осколки камня, отлетало облако копоти. Из танковой пушки вяло истекал дым.
Командующий остро ощутил пространство, отделяющее вершину горы от своей дышащей груди. Незримую линию, проведенную от пещеры к транспортеру, с которой совпадал ствол вражеского пулемета, прищуренный глаз стрелка, острая пуля и латунная гильза, заполнявшая патронник.
— «Стоять»! — приказал водителю комдив, когда транспортер поравнялся с танком. Машина встала.
— Вперед, — произнес командующий, и комдив, удивленно на него посмотрев, повторил команду водителю. Транспортер медленно двинулся, огибая рассыпанные по седловине камни.
Командующий чувствовал перебои сердца, ожидавшего смертельного удара, чувствовал, как все его тело сжимается, противится, не желает приближаться к горе. Он понимал, что рискует, что его риск командиру дивизии и комполка кажется неоправданным, необъяснимым, безнравственным. Ибо он рискует не только собой, но и ими, и жизнями сидящих в машине солдат. Но он не прекращал движения, направляя транспортер через русло ручья, глядя в черное, изуродованное взрывами дупло пещеры.
Увидел, как в черной глубине норы что-то слабо померцало, из нее вынесся дымный кудрявый комок и помчался через солнечную пустоту к транспортеру. И пока граната летела, командующий ощутил остановившееся время, врезанную навеки в бледное небо розоватую гору, курчавую трассу гранаты, которая приближалась к его лицу.
