— Хорошо, хоть никого не убили и ничего не поломали, — ворчит женщина, аккуратно прикрывая за собой дверь.
— Действительно хорошо, — соглашается дед, озирая «поле боя».
Я беру веник, оставленный дежурной у стены и в нерешительности замираю посреди комнаты.
— Ребята, вы здесь по-быстрому уберите и заходите ко мне, — почти приказным тоном приглашает Соломин и, обернувшись от двери, добавляет, уже с другими нотками в голосе: — И бутылочки какие-нибудь захвати с собой, Андрей. Не оскудели там твои запасы?
VIII
— Пойдем? — с улыбкой смотрю на Анну.
— К этому старому филину, пропитому и чопорному? — губы Кармен образуют жесткую линию.
— Ну что ты? Дед — потрясающий мужик! — восторженно говорю я. — Ходячий осколок империи. Настоящий, а не липовый дворянин. Действующий генераллейтенант. Хотя ему уже скоро семьдесят. Был военным цензором, а потом перешел в Главлит и стал там чуть ли не главным, курировал литературно-художественные журналы. Все писатели перед ним на полусогнутых ходили. Константин Симонов, например, тихонько постучав в дверь, просовывал в его кабинет седую голову и говорил: «Можно ма-а-аленькому советскому писателю пригласить большо-о-ого советского цензора на обед?»
— Фу, гадость какая! — Кармен скрещивает руки на груди и начинает ходить взадвперед по комнате.
— Ты неправильно поняла, — пугаюсь неожиданной ее реакции. — Симонов не заискивал. Он говорил это с искренним уважением и иронией. Они все его любили и уважали. Александр Твардовский — колосс, в то время редактор «Нового мира», — увидев на пороге своего кабинета Соломина, говорил: «А, Бенкендорф! Заходи!»
— Почему Бенкендорф? — приостанавливается Анна.
— Ну, знаменитый граф Бенкендорф — начальник Третьего жандармского отделения при Николае Первом. Душитель свободы слова, вы разве в школе не проходили?
— Ясно. Короче говоря, — на ходу бросает Анна, — со вселенской любовью и уважением тень графа Бенкендорфа, то бишь Виктор Соломин, взял и придушил Твардовского вместе с его «Новым миром»…
— Ты заблуждаешься, — я начинаю подметать осколки стекла и рассыпавшиеся окурки. — По долгу службы, как цензор, Соломин должен был «держать и не пущать».
И кое-кто, наверное, из-за него пострадал…
— Кое-кто!.. — хмыкает Кармен, и каблуки ее цокают по полу, мешая моему венику.
— Парадокс в том, — поднимаю взгляд от пола, — что те, кого он якобы гнобил при коммунизме, после крушения Советского Союза сначала выгнали деда на пенсию, а буквально через несколько месяцев призвали на работу снова. Выдворенные в свое время из СССР диссиденты потащили Соломина с собой гасить резню на Северном Кавказе. Он почти год командовал управлением информации. Был в Карабахе, Баку, в Абхазии… Знаком со всей политической, журналистской и литературной элитой страны и даже зарубежья. Никто лучше деда не умеет общаться с пишущей братией.
Я сам уже в этом убедился здесь.
— Я тоже кое в чем убедилась, — резко останавливается Анна. — Так что не надо тут агитировать за советскую власть!
— В чем ты убедилась? — распрямляюсь я во весь рост. — Что, дед зарубил твои повести? Наступил на горло твоей песне?
Кармен молчит, потом машет рукой:
— А, неважно.
— Что значит неважно? Сказала «а», говори «б», — начинаю я заводиться.
— Бэ, — вызывающе бросает Анна и гордо задирает свой нерусский нос.
— Вообще-то, странный разговор получается у проститутки с клиентом, пытаюсь уколоть упрямую Кармен, чтоб отомстить за ее несправедливое отношение к Соломину.
— Мы давно вышли за рамки чисто деловых отношений, — отбивается Анна и опять начинает ходить по комнате.
— Я не знаю, что у тебя было с дедом, — опять принимаюсь подметать грязный пол. — Но Соломин лучше, чем ты думаешь… Взять того же Бориса Можаева. Он же почти откровенный антисоветчик был. Его все редакторы журналов печатать боялись.
Юрия Любимова (главрежа театра на Таганке) драли в хвост и в гриву за то, что поставил пьесу Можаева. А Соломин помогал ему печататься. Несколько серьезных вещей на грани фола протолкнул в журналы. В конце концов они даже друзьями стали.
— Ура советской цензуре! — мрачно провозглашает Анна и закуривает.
— Ничего постыдного в цензуре нет, — отбиваюсь я. — Даже Достоевский, говорят, цензором был…
— Ха! Достоевский никогда не был цензором, — пристукивает каблуком Кармен. — Достоевский был каторжанином… Он только говорил о необходимости цензуры.
— Ты-то откуда знаешь? — вскипаю я.
— А я что, пальцем деланная? Мы все учились понемногу… Я, например, на филологическом. Но заочно.
— Представляю себе учебу заочно.
— А с ребенком на руках много не научишься, — срезает меня Кармен.
— У тебя есть ребенок? — и я распрямляюсь.
— Да еще какой! Двенадцатый год пошел. Скоро девок за попки щипать будет; — Анна смотрит на меня с вызовом.
— Сколько ж тебе Лет?
— Галантный вопрос, ничего не скажешь, — фыркает Кармен.
— Да ладно тебе, — я снова наклоняюсь к венику. — Могла бы принять за комплимент.
— Спасибо! — с нажимом говорит Анна и, стряхнув пепел сигареты на грязный участок пола, опять начинает ходить туда-сюда, как маятник.
— А где он сейчас, твой сын?
— С матерью. Здесь, в городе.
— А мужа, конечно, нет.
— Конечно, нет.
— Сбежал? — и хочу сказать колкость по поводу трудного характера Анны.
— Погиб, — меняет мой настрой Кармен.
— В какой-то кавказской разборке?
— Погиб в боях на семейном фронте, — чеканит она.
— Не понял.
— Не понял, не понял, — кривляется Анна. — Убила я его, вот и все! — и останавливается в ожидании моей реакции.
Веник выпадает из моей руки. Я распрямляюсь и долго смотрю в черные безмятежные глаза.
— Давай еще раз. Я все-таки не понял.
— Чего тут непонятного? — Анна бросает окурок на пол и давит его каблучком. — Я зарезала своего мужа. Кухонным ножом.
— Почему? — во рту у меня пересыхает.
— История старая, как мир, — Кармен отворачивается и подходит к окну. Мне было восемнадцать лет. В голове — туман, между ног — зуд. В общем, пришло время любить, как говорила моя бабушка. И тут он — красивый и галантный, в очах — огонь.
Цветы, рестораны, машина к подъезду… А после свадьбы, как здесь принято, — «Женщина, ты должна знать свое место!» — Последнюю фразу Кармен произносит с кавказским акцентом. — Я принять этого, естественно, не могла, огрызалась. За что и получила по морде. Дважды. При гостях. — Анна поеживается и обхватывает руками свои плечи. — Ты же знаешь, как в некоторых мусульманских семьях: баба — это нечто среднее между человеком и домашним животным… Надеюсь, ты понял, какой у меня характер? Не выношу несправедливых обид и обмана. В общем, все у нас пошло наперекосяк. Началось с того, что я еще в загсе отказалась брать его фамилию. Я брыкалась, как дикая кобыла. Он в азарт вошел — ну чистый тебе ковбой — и давай усмирять. В очередной раз в драку полез — я ему нож под ребро и воткнула… И нет чтоб «скорую» вызвать, так я с перепугу ребенка на руки — и к матери. Он и кончился там, на кухне. Царство ему небесное…
Я слушаю Кармен и не двигаюсь с места; смотрю туда же, куда и она — в чернильную ночь за окном, холодную и светлую от снега.
— И что потом?
— Потом? Ничего оригинального. Семь лет дали. Три с половиной отсидела — и на свободу с чистой совестью.
И только теперь, глядя в заснеженное окно, я начинаю соединять обрывки нитей в запутанных клубках наших разговоров. Я прокручиваю в памяти ее речи о смерти и мне хочется полной ясности.
— Ты говорила, что дважды видела предсмертное выражение лица человека…
— Второй раз на зоне. Придушила одну стукачку. Лучшая моя подруга была. Я ей верила, душой приросла. А она предала меня. Господи, прости мою душу грешную!.. — Кармен вдруг резко поворачивается ко мне, и я шалею от выражения ее глаз.
— Ты шутишь? — спрашиваю с надеждой. От волнения у меня пересохло во рту, и я говорю, еле ворочая языком.
