– Теперь слышу.
– Я тоже, – сказал Чижов. – Не контузило. Только с ноги, когда второй раз вылезал, кожу содрал, не пойму об чего. Печет. Услышал, как вы в ТТ патрон дослали, сразу понял: свой. Когда парабеллум – другой щелчок. Да и неоткуда тут в поле немцам быть. Они свое дело сделали и смотались. Чего вы дальше решили, товарищ майор?
– Думаю, немного отдохнем и пойдем вдоль дороги. Или до кустарника, или до посадок, чтобы там залечь и, когда рассветет, оглядеться. – Начав полушепотом, Лопатин, преодолевая все еще не прошедший страх, кончил громко, почти не понижая голоса.
– А еще лучше – хоть какую воду найти, пить охота, – сказал Чижов. – Кушать не хотите? У меня сухари есть. Я всегда в карманах сухари имею, – мало чего!
– Давайте лучше пойдем, – сказал Лопатин. – Дойдем до места, пожуем, а вдруг и вода будет.
Они встали и пошли и, пока шли, не сказали больше друг другу ни слова. Шли и молчали.
Сначала добрались до полоски кустарника, но кустарник был мелкий, и они пошли дальше. Никакой воды так и не встретили, но еще через полчаса вышли к маленькой густой рощице. Сначала не поняли, что это за рощица. Шедший впереди Чижов крякнул от боли, ударившись обо что-то, и они оба разом прилегли. И когда прилегли и пощупали вокруг себя, поняли, что это одно из тех – с купами деревьев над могилами – маленьких хуторских кладбищ, каких много в этих местах, на границе Белоруссии и Литвы.
– Вы тут лежите, товарищ майор, – шепотом в ухо Лопатину сказал Чижов, – а я кругом обползу, нет ли кого. Место хорошее – не для одних нас. Автомат мой пока возьмите, а пистолет дайте, я с ним сползаю.
Лопатин взял автомат, а Чижов, сунув за пазуху пистолет, бесшумно пополз между могилами. Молоденький, маленький и казавшийся тихий, на самом деле он, наверное, был повелительным человеком.
– Нет никого, одни мы с вами, – сказал он, вернувшись. – На целую версту один. Как теперь решаете? Здесь ждать будем? Укрытие хорошее.
– Хорошее, – сказал Лопатин, без колебаний присоединяясь к уже принятому Чижовым решению.
– Кушать не захотели?
– Нет.
– И я нет.
– Интересно бы знать, где сейчас наши.
– Кабы знать, – сказал Чижов. – Можно бы рискнуть пойти. Слыхали, как наша артиллерия била? И танки тоже.
– Слыхал. Где-то в стороне, левей нас, но далеко, по-моему.
– Не так далеко. Считайте, ветер не оттуда, а туда, потому на слух и кажется, что далеко. И не только левей бьет – а уже и сзади нас, строго на запад. Оттого и немцы сняли засаду. Сделали свое дело – и смотались! – с горькой простотой сказал Чижов.
– Хорошо, что мы встретились, одному страшней, – сказал Лопатин.
– Конечно, – согласился Чижов. – Это только говорится, что и один в поле воин, а одному на войне – как? Я думал, вы услышали, как я сказал, чтоб лежали, пока не вернусь.
– А чего вы задержались?
– Хотел посмотреть, может, кто еще живой в том, в другом, кювете лежит. И туда, и сюда прополз, на поле даже выполз – никого! Бывает же, что и танк сгорит, а все выскочить успеют, а бывает, что даже и не сгорел, а внутри все мертвые. На Курской дуге мы уже из боя обратно выходили, – смотрим, почти на исходной с нашей же роты танк в кювет завалился и стоит, верхний люк открытый – и никого нет. Мы даже остановились, думаем, что такое, что же они, в бой не пошли? Заглянули – а там все убитые. Два снаряда сразу попало. Один в лобовую броню – водителя убил, а другая болванка в башню – броню пробила и внутри, как волчок, всех поубивала.
– А кто же верхний люк открыл?
– А кто его знает? У человека перед смертью такая сила бывает, толкнул – открыл, а потом упал внутрь и помер. Я один раз сам без сознания задним ходом машину выводил. Мне потом командир машины рассказывал, – кричит мне: «Мишка, куда ж ты, сейчас под откос пойдем!» – а я – без сознания. По-всякому людей бьет. У меня первого командира внутри башни убило куском своей же брони. У танкистов одна машина на всех, все одинаковое, только смерть – разная. Думал, в том кювете все же кого-нибудь живого найду. Не терплю, когда своих бросают. Уже после Курской дуги наступали, у нас машина сгорела, а мы сами живые вышли, но за кем к ночи поле боя осталось – не разберешь, всего там набито, и нашего, и ихнего. А утром дождь прошел, глядим – все же поле боя за нами; потихоньку идет вперед через него наша пехота. И мы за ней – поглядеть, как чего вчера было. В горячке не поймешь, а потом интересно. И вдруг – слышим, кто-то стонет. Под копешкой механик-водитель лежит, ему немецкий танк гусеницей ногу осушил, раздавил до колена. Из своего подбитого танка вылез, а под немецкий попал, – так он нам рассказал. На поле боя всегда что-нибудь валяется – одеяло валялось, мы его в одеяло завернули, он ослабший и дрожит. Выносим его – и вдруг он как закричит, – увидел, два танкиста идут. «Я, – кричит им, – просил вас не бросать меня! А вы меня бросили! Сволочи вы!» А они не признаются, что он ихний. Испугались, что мы их постреляем, и говорят: «Он обознался, он не наш». – «Как так – не ваш?»
Когда вернулись, доложили про них замполиту бригады. Не знаю, что с ними сделали, может быть, и ничего. Потому что сразу опять в бой пошли. А по делу – надо было нам тогда их на месте пострелять, заслужили! А под Севском меня самого пехота гасила, по земле катала, шинелями накрывала. Мы, как факелы, из танка выскочили. Ожоги были сильные, но живые остались. Значит, спасибо пехоте!
– А с вашим командиром танка вы давно вместе?
– С Вахтеровым? Давно, с Витебска. А знакомы еще раньше, в Нижнем Тагиле весной машины получали и эшелоном ехали. А потом, уже перед боями, ему младшего лейтенанта дали – и командиром танка ко мне. Он и стрелял хорошо и как командир был грамотный, с десятилеткой. Прямо с нее – на войну. Комбриг, когда с нами ходил в танке, ему говорил: «Ты, Вахтеров, далеко пойдешь, войну комбатом кончишь». А он смеялся. У него только усы, как у Чапая, а так ему двадцати одного еще не исполнилось. Двадцать было, – сказал Чижов и вдруг всхлипнул.
– Не обижайтесь, что спросил.
– А чего? – снова всхлипнул Чижов. – Молчать еще хуже. Чего теперь делать, если не говорить? Пока не рассветет, ничего не узнаем.
