Это уже рассказала мать — её отпустили, так как была беременна…
Только много лет спустя я понял, почему меня взяли в Изянскую обитель: монастырь этот был основан где-то в самом начале двадцатых годов, и его наставники брали к себе прежде всего тех, чьи родители подвергались гонениям за православную ориентацию. Конечно, вдалбливали мне в голову смирение и послушание, да деда Ивана я забыть не мог: окровавленное тело старика не раз по ночам снилось и в монастырских стенах, гнев и ненависть душили мне грудь. Однако учился. Помнил наказ отца: «Выбьешься, Фома, в люди. Если всю грамоту постигнешь — многое поймёшь, чего нам, неграмотным, понять умом трудно, хотя своим сердцем и постигли…»
И когда после учёбы рукоположили меня в сан священника — помнил отцовские слова. И когда мне дали парафию в Ребрине — в восточной Словакии. И когда возвратился в родные края…
Помню, как взволновался, когда предложили церквушку в Кошелеве — на нашей Верховине. Знал, что Кошелево — это дыра в горах. Голод, зоб, трахома, все болячки, какие есть на свете, все туда свалились. Но там — свои люди… как отец, как мать. И показалось — далеко, на голом, запылённом выгоне, стоит дед Иван, стоит и беспомощно протягивает мне навстречу руки.
Шёл 1931 год…»
* * *
События в Каноре напугали местного священника Деяка. Зачастил к епископу:
— Не могу я больше в том селе: даже старостой избрали коммуниста.
И владыка вызвал к себе архимандрита.
— Отец Матфей, в конорский приход подыщите другого священника. Там — одни бунтовщики, а у отца Ивана — восемь детей да мал мала меньше. Надо его понять…
— Направим несемейного? — уточнил архимандрит.
— Почему же?.. Можно и с семьёй. Просто надо подобрать такого, чтобы сумел найти подход к бунтовщикам.
— Есть такой. В Кошелеве. Отец Феодосий.
— Вот и поменяем их…
С тем благочинный наведался к Россохе в Кошелево. За столом сказал:
— А я к тебе, отец Феодосий, с одним предложеньицем. Даём тебе сразу два прихода — Воловец и Канору.
— По какой же милости?
— Трудно Деяку ужиться с тамошним народом.
— А мне будет легко?
— У тебя же — голос! Ты как скажешь — отодвинуть некуда.
— Ну-ну…
Была поздняя осень. Телега вязла в липкой глине и, казалось, как-то неохотно вползала в потемневшее верховинское село. Вёз отец Феодосий не только молитвенник, но и чешский медицинский справочник, и новый «Рецептарь», и даже мешок высушенных трав. Только в его книгах и лекарствах не было средства от болезни, царившей в Каноре, — это он поймёт уже потом. А пока что, въезжая в село, первым поднимал шляпу, здороваясь со встречными, и смотрел вокруг. По берегам потока, сбегавшего в Вичу, горбились соломенные крыши. Среди села издали виднелась деревянная церквушка. Рядом стояла звонница — крытая дранкой башенка с тремя колоколами. Знал, что по соседству — церковная школа с пустующей комнатой учителя…
Шагая через грязь, отец Феодосии направился к школе. Первое, что увидел, — дрожат у калитки двое полуголых малышей. Протягивают руки и жалобно щерят беззубые рты:
— Отец швятой… Дайте кушок хлеба…
Но от корчмы услышал и суровый голос:
— Куда вы, панотче? Гостей ждут только здесь.
Россоха вспомнил, что извозчик дорогой рассказывал, будто жена Деяка днями родила. Спокойно ответил:
— У отца Ивана буду крестить младенца, тогда и пригощусь.
По тяжёлым взглядам всё же понял: эти люди уже никому и ничему не верят. Видать, их тут от роду только унижали, обманывали. И решил сказать как есть — с чем приехал он сюда, в Канору:
— Думаю, что лучше начинать с крестин, нежели с похорон. Хорошая примета.
— Значит, к нам надолго?
— Поживём — увидим…
Деяк поспешно выехал. А к новому попу в тот же вечер наведались жандармы. Принесли винтовку.
— Это ещё зачем? — удивился отец Феодосии. — Я же — не охотник.
— Положите в кровать. Спокойнее будет…
— Ну нет, такой подруги мне в постель не надо.
— Не делайте глупости! Здесь звери, а не люди!
— Не думаю…
Ночью на дверь отцу Феодосию крестьяне повесили дохлую собаку. Рядом сделали надпись: «Вот он, новый чернокнижник: сам кушает мясо, а нам велит поститься».
Россоха понимал этих людей и спокойно попросил уборщицу:
— Настунька, закопайте собаку подальше.
Он направился в село обходить прихожан. Сгибаясь в три погибели, зашёл в хату Луки Трепака. Дети, накрывшись с головой лохмотьем, дрожат на холодной, нетопленой печи. А мать лежит на лавке в лихорадке. Россоха оставил для больной таблетки и поспешил попросить Настуню, чтобы хоть затопила в этой убогой хате. Сам почувствовал себя каким-то обессиленным.
Пришли из Воловца — позвали исповедовать больную Марию Баганич. Мужик совсем отчаялся:
— Был доктор Литвинов, приписал лечение, но не помогло. Истекает кровью…
Отец Феодосии пришёл, посмотрел.
— Что с вами, Мария?
— Хочу умереть…
Эти слова потрясли священника, и всё-таки начал распрашивать её о болезни, а не о грехах. Потом принялся лечить…
За две недели все лекарства кончились.
Россоха постучался в местный «нотарский уряд» [20] — надо что-то делать, как-то помогать… И нотарь Ришавий, и поднотарь Раба посмотрели на него, как на чудака:
— Да, люди болеют — от слабости, от голода. Но не накормите всех хлебом, если хлеб — один. Вы, пан отец, не Иисус Христос.
Молодой священник оказался всё-таки упрямым. Он в меру своих возможностей лечил верховинцев, учил их детей в школе — преподавал в 5—6 классах географию, математику и историю, — заступался за крестьян перед жадными чиновниками, доставал им списанную обувь…
Верховипцы были молчаливыми — горе ведь не звонкое. И всё же как-то прибежала Мария Баганич — та самая, которую он вырвал из рук смерти:
— Ой, отче, берегитесь! Говорят, подозрительный в Воловце священник: лечит больных бесплатно, за панахиды с бедных тоже не берет, вот бубнаря [21] Когута похоронил даром. Вы что — с коммунистами?
— Я со всеми честными людьми, а они — со мной. Чего же мне бояться? — ответил отец Феодосии.
Когда женщина ушла, Россоха задумался. Взял «Рецептарь» и певольно долго, без цели, листал. Вспомнил, как ему достался этот справочник.
…Ехал в поезде вместе с одним студентом. Русый паренёк оказался медиком и очень дивился познаниям священника в области медицины. Но зато помалкивал, когда разгорячённый похвалой священник заговорил не о болезнях, а о тех причинах, которые порождают их. Уже перед Мукачевом порылся студент в сумке и протянул Россохе завёрнутую в прозрачную бумагу книгу:
— Совсем новая. В прошлом году издана. Она, вижу, сослужит вам на Верховине немалую пользу, поэтому дарю…
Священник с интересом взял в руки этот справочник, Заметил: в нём заложен тоненький журнал. Россоха вопросительно взглянул на попутчика, перелистал страницы журнальчика. Между объявлениями были искуснс рассеяны острые анекдоты и пародии. А в конце — верховинский пейзаж: двое голых голодных детей — рёбрами наружу — стоят у грустной матери. Подпись: «Как нам жить?»
Россоха ещё раз взглянул на студента. Тот улыбнулся:
— Интересно?
— Не боитесь предлагать священнику?
— Вы же не из тех, которые доносят.
— А вы из тех, которые агитируют?
Ни один из них не отвёл взгляда в сторону. Первым нарушил молчание отец Феодосий:
— Значит, коммунист?
— Увы, нет, — студент развёл руками. — Просто честный человек. Разве этот журнальчик подстать «Карпатской правде»? [22] Не читали?
— Нет.
— Я читаю, знаете, и злюсь.
— На кого же?
— На себя… Горького учили? Впрочем, о чём я спрашиваю! Он писал: рождённый ползать — летать не может. Мы привыкли, знаете, и злиться как-то из-за угла. А вот они летают. Помните демонстрации в Перечине, Сваляве? Это было всего год назад…
