В Моздоке мы выжимаем из своего организма все оставшиеся силы. Пьем, едим… Хрен его знает, вдруг больше возможности не представится. В первый же вечер наши «вестевые» братья заглядывают к нам в гости.
– Ну как там? Расскажите!
– Да че там… Присаживайтесь! Кукер! Налей-ка гостям!
И тут Лешу Дубнова угораздило опять приземлиться своей кормой на Вадикину кроватку.
– Все, все! Вадя, все!
– Убью!!!
Завтра мы летим в Москву, в отпуск. На целую неделю.
Перелет из Чечни в Моздок. Раненые – постоянные соседи по вертолетному салону
Да это рэкетир какой-то
А я вспоминаю свой первый репортаж на ТВ. Яма. Дежурка. Звонок. На том конце исполнительный продюсер «Вестей» по прозвищу Мармитóн (фамилия у него Марми́тко, хороший дядька).
– И где у нас там стажер? Этот, эээ… Сладков!
– Я!
– Поезжай в Александровский сад. Праздник там детский, сними.
– Есть.
– Да не «есть!». Кассету потом, после съемок, сразу в Останкино!
– Понял!
Старая «Волга» недолго шуршит по раскаленному солнцем асфальту. И вот я уже глазею, как мальчики и девочки, взявшись за руки, под баян кружат в саду рядом с Вечным огнем. Вид у меня праздничный: зеленые, мешковатые «слаксы», обменянные на ваучер у азербайджанцев в переходе. Черная майка, лысый солдатский (в последнее время так стригутся бандиты) затылок. Оператор Саша Ломакин крутит свой «BETACAM». А еще через час я протягивал шеф-редактору выпуска серую прямоугольную кассету с хороводами у Кремля. Выходя, мельком я заметил, как визажист пудрит сидящую у зеркала эффектную даму. Ух ты!!! Сорокина! Та самая, из «Шестисот секунд»! И следом за мной в коридор просочилась пара фраз:
– Кто это?
– Стажер.
– А чего он привез?
– Детский праздник!
– Что-что?! Детский?! Да он рэкетир какой-то, по-моему!
Настроение было испорчено. Рэкетир… Я офицер! Ничего себе те́мки мне подбрасывают! Наверное, так и буду всякую дребедень снимать… Журналист без специализации, так сказать… Обыватель-то не задумывается: репортеры – они и есть репортеры. А ведь у каждого – свой фронт работы. Есть пу́ловские ребята. Они трудятся в президентском пу́ле. Куда Ельцин, туда и они. Есть правительственные корреспонденты, «белодомовские». Вон, Серега Милянчиков, в простонародье Миля´н. Его, знаете, как дразнят? Длинное такое прозвище, сложное: «Я и Черномырдин». К примеру, его спрашивают:
– Серега! Ты куда нынче ездил?
Милян делает серьезное лицо и начинает отвечать не иначе как: «Ну вот, я и Черномырдин…»
Есть люди искусства. Их поле – театры, кинематограф, выставки всякие.
Есть спортсмены: хоккей, футбол и так далее. А я кто? Что мне выпадет? Я всем всегда говорил и про себя молил тоже: «Никакой армии! Надоело!» Каленым железом выжгла в мозгу клеймо отвращения ежевоскресно принудительно просматриваемая программа «Служу Советскому Союзу»! Чтоб и я вот такой же бред нес с экрана, над которым в войсках смеются?! Увольте!
Вот только Тот, что наверху, над всеми нами, грозил мне пальчиком и, улыбаясь, произносил: «Нееет, товарищ, шалишь!»
Подвеска
И вот чеченская война для меня началась. Разве мог я предположить тогда, что продлится она два года и весь этот период будет моим. Тяжелым морально и физически, но легким профессионально, ибо на фронте не надо искать приключений. Они сами находят тебя. Не надо искать героев, их и так хоть отбавляй. Главное, держи камеру наготове и думай о работе.
Итак, если вам в начале первой чеченской кампании приходилось бывать в грозненском аэропорту «Северный», то, проникнув сквозь разбитый терминал, слева по курсу вы бы могли видеть одноэтажное здание ядовито-желтого цвета. Если подойти ближе, то рядом можно заметить большую армейскую палатку, окруженную маскировочной сетью. Я имел удовольствие прожить в этой палатке ровно четыре месяца. Город Грозный освободили шестого февраля, большая битва закончилась, но война шагала дальше, в сторону гор. Восьмой армейский корпус генерала Рохлина, который мы снимали во время штурма, убыл домой. Мы переместились на «Северный» и устроились в хозяйстве 135-й мотострелковой бригады. Один ее батальон стоял в городе, возле цирка, остальные были здесь, на подхвате.
В палатку нас привели вечером. Незнакомый офицер откинул полог, запустил внутрь и сухо представил:
– Вот. Телевизионщики. Будут жить у вас.
И сразу ушел.
Внутри веяло теплом и уютом. По краям стояли двухъярусные кровати. Печка щелкала пылающими поленьями, ее черная труба зигзагом прочеркивала пространство и, протыкая полог, исчезала вверху. Посередине в полутьме стоял сервированный большой длинный стол. Сало, наваленное кусками, вскрытые банки армейской тушенки, свежий зеленый лук пучками, стеклянные банки с болгарским перцем и помидорами, пачки галет из сухпайка и нарезанный ломтями серый солдатский хлеб. Из посуды я увидел лишь алюминиевые тарелки. Из приборов – ложки и персональные кинжалы. А еще, конечно, стаканы и водка. Много водки. В зеленых бутылках с косо наклеенными этикетками.
За столом сидели натуральные пираты. Один в бандане, сделанной из зеленой медицинской косынки, другой в папахе. Остальные – лысые, косматые, бритые и бородатые. Был еще один, с перевязанной бинтом головой и в натянутом сверху черном берете. Это были люди, прошедшие Грозный. Таких, как они, война лишала уважения к протоколу. В окопах некогда расшаркиваться друг перед другом. Да и незачем. Там говорят в лицо все, что думают, не стесняясь. Когда в тебя стреляют, дипломатичность – далеко не самое важное качество.
Когда мы вошли, все замерли. Даже разливающий вывесил горлышко над стаканом, но не стал наливать.
– Здравствуйте.
Все молчали. Только один, кадыкастый и длинноносый, громко плюнул и отвернулся.
– Ненавижу журналистов.
Парень в штатском цветастом свитере, покрытом лямками камуфляжа, с бандитским чубчиком и подобной ему физиономией поднял руку:
– Подождите, товарищи офицеры.
Все молчали, видимо, признавая в нем старшего. Он кивнул нам, как перед дракой:
– Кто такие?
– Люди. Нас сюда привели, мы не просились. Можем уйти, если помешали.
Я блефовал. Идти нам было абсолютно некуда. И ночевать негде. Мы только прилетели из короткого отпуска и еще нигде не пристроились. Но я не собирался объяснять, что мы местные, а не залетные. Что мы в Чечне с осени прошлого года и уже успели хлебнуть и войны, и общения вот с такими вояками. Я злился. На ситуацию, на военных, на самого себя. Вот ведь, не терпелось мне быстрей уехать из тылового Моздока. Нас троих, меня, оператора Андреева и видеоинженера Кукушкина, ребята из пресс-центра посадили в длинную колонну «КрАЗов»-наливников, идущих на «Северный» аж из Новочеркасска. Пока мы ехали, солнце зашло. Ближе к Грозному фары выключили и шли, так сказать, наощупь, опасаясь обстрела. Шли-шли и заблудились. В конце концов въехали на какое-то поле и, окончательно потеряв в темноте ориентацию, встали. Сидящий со мной в кабине Кук толкнул меня локтем:
– Пойду брызну.
Только он грохнул дверью, в нас полетел сноп огня. Пули щелкали по кабине, по бензиновым бочкам, свистя, проходили выше. Я не сообразил выпрыгнуть, а повалился на дно кабины, извиваясь между педалями и рычагами, чудом поместившись в этом узком пространстве. Сердце выдавало азбуку Морзе. Но стрельба быстро стихла. Послышались хриплые крики:
– Эй!!!
– Кто!!!
– Свои!!!
– А пароль?!
– Какой пароль, вы нас чуть не убили!!!
У американцев это называется «дружественный огонь», когда свои по своим.
У них там процентов двадцать потерь от этого дела. Да и у нас немало. Вон, месяц назад под Толстым Юртом воевали два полка МВД. Стравили. Эти полки рядом стояли. Зашел между ними боевик-гранатометчик. Ночью. Сделал выстрел в одну сторону, в другую. И началась перестрелка. И связь была, и знали сами, кто в кого палит, но нет, остановились только под утро. Мерзкое дело.
