Бер рассмеялся:
– Оставьте себе свои считанные франки. Я и без них проживу. Зайдите завтра за очередной информацией. – Он поднялся.
– Где она лежит? – спросил Керн. – На каком этаже?
Костлявым указательным пальцем Бер коснулся кончика носа.
– Дайте подумать… Палата 35, на втором этаже.
– Какое это окно?
– По-моему, второе справа. Но идти туда незачем – она уже спит.
– Я не потому спросил…
– Понимаю, – ответил Бер.
Керн разузнал, где больница. Быстро добравшись до нее, посмотрел на часы. Было без четверти девять. Во втором окне справа свет не горел. Он стал ждать. Никогда бы он не поверил, что какая-то четверть часа тянется так бесконечно долго. Вдруг окно засветилось. Керн замер, напряженно всматриваясь в красноватый четырехугольник. Когда-то он что-то читал о передаче мыслей на расстоянии и теперь пытался сосредоточиться, чтобы послать Рут заряд сил и бодрости. «Помоги ей выздороветь! Помоги ей выздороветь!» – настойчиво твердил он про себя, сам не зная, какому богу молиться. Глубоко вобрав в себя воздух, он стал медленно выдыхать его; кто-то ему говорил, что если, мол, хочешь передать другому свои мысли на расстоянии, то дышать нужно именно так. Он сжал кулаки, напряг мускулы и встал на цыпочки, словно намеревался взлететь, и, не сводя глаз с освещенного прямоугольника, жарко шептал в ночь: «Выздоравливай, пожалуйста! Выздоравливай, пожалуйста! Я люблю тебя!»
В окне показался силуэт. Но ведь она должна лежать! – подумал он, чувствуя, как на него обрушивается какой-то водопад счастья. Рут помахала ему рукой; охваченный неведомым восторгом, Керн, как исступленный, замахал обеими руками в ответ, но вскоре сообразил, что она не видит его. В отчаянии он стал оглядываться – нет ли где-нибудь фонаря, хоть какой-нибудь малой толики света, куда он мог бы подойти. Нигде ничего. Тут его осенило: спички! Выхватив из кармана коробок – утром он получил его в придачу к двум сигаретам, которые купил, – он зажег спичку и высоко поднял ее.
Силуэт в окне снова помахал рукой. Он ответил, осторожно описывая полукружие зажженной спичкой. Потом взял еще несколько штук, зажег их сразу и осветил свое лицо. Рут замахала сильнее. Знаками он попросил ее лечь в постель. Она отрицательно покачала головой. Он вновь осветил себя и еще более настойчиво выразил свое требование. Рут не повиновалась, и Керн понял, что добьется своего, только если удалится. Он сделал несколько шагов в сторону, показывая ей, что уходит. Затем запалил все оставшиеся спички и подбросил их вверх. Они рассыпались крохотными факелами и погасли. С минуту в окне еще горел свет. Потом он погас, и окно показалось Керну темнее мглы, окружавшей его.
– Поздравляю, Гольдбах! – сказал Штайнер. – Сегодня вы впервые были на высоте! Не сделали ни одной ошибки, действовали спокойно и обдуманно. А подсказка жестом насчет спички, спрятанной в бюстгальтере! Великолепно! Не всякий додумался бы…
Гольдбах с благодарностью посмотрел на него:
– Я и сам не знаю, как это получилось. Внезапно на меня нашло какое-то просветление. Погодите, из меня еще выйдет хороший медиум. С завтрашнего дня возьмусь придумывать новые трюки.
Штайнер рассмеялся:
– Ладно, давайте чокнемся по случаю радостного события.
Он достал бутылку абрикосовой водки и налил в рюмки.
– Прозит [38], Гольдбах!
– Прозит!
Гольдбах поперхнулся и поспешно поставил рюмку на стол.
– Простите меня, – сказал он, – но я уже отвык… Если вы не возражаете, я пойду.
– Ради Бога! Здесь нам делать больше нечего. Но хоть допейте свою рюмку.
– Да, охотно. – Гольдбах послушно выпил.
Штайнер подал ему руку.
– И пожалуйста, не надо слишком изощренных способов подсказки, а то я ничего не смогу отыскать.
– Нет-нет, не беспокойтесь.
Быстрым шагом Гольдбах направился по центральной аллее в город. Он чувствовал себя легко, словно избавился от тяжкого груза. Но легкость эта была безрадостной, точно его накачали воздухом, точно воля его превратилась в некий газ, неуправляемый и отданный на милость любому дуновению.
Он пришел в свой пансион.
– Моя жена дома? – спросил он горничную.
– Нет. – Девушка рассмеялась.
– Почему вы смеетесь? – удивленно спросил Гольдбах.
– А почему бы и нет? Разве смеяться запрещено?
Гольдбах посмотрел на нее невидящими глазами.
– Этого я не хотел сказать, – пробормотал он. – Смейтесь себе на здоровье.
Он прошел по узкому коридору в свою комнату и стал вслушиваться. Ни шороха. Он тщательно причесал волосы и почистил костюм; затем постучался в смежную комнату, хотя уже знал от горничной, что жены нет. Но может, она вернулась тем временем, подумал он. Может, девушка просто не заметила ее. Он снова постучался в дверь. Никто не откликнулся. Осторожно нажав на ручку, он вошел в комнату жены. У зеркала горел свет. Он уставился на него, как матрос на маяк. Сейчас придет, подумал он. Иначе не горел бы свет.
Где-то в костях, накачанных воздухом, в вихре серого пепла, метавшегося по жилам, он чувствовал: она не вернется. Он понимал это подсознательно, но мозг, пропитанный страхом, цеплялся за бессмысленные слова: она должна вернуться, – иначе не горел бы свет…
Затем он обнаружил, что комната опустела. Щетки и баночки с кремом перед зеркалом исчезли; створка шкафа стояла полуоткрытой, и в темном отверстии не пестрели розовые и пастельные краски ее платьев; шкаф зиял чернотой, опустошенный и брошенный. В комнате еще слышался слабый и такой знакомый аромат, но и он уже улетучивался, становясь воспоминанием и каким-то предощущением грядущей боли. Потом он увидел письмо и удивился, что так долго не замечал его – оно лежало на середине стола.
Долго он не решался его вскрыть. Все и без того было ясно – к чему читать? Наконец он разрезал конверт шпилькой для волос, забытой на кресле. Он стал читать, но слова не проникали сквозь корку льда, облекавшую мозг; они оставались мертвыми. Это были случайные слова из какой-нибудь газеты или книги, слова, не касавшиеся его. Даже шпилька от волос и та казалась ему более живой.
Гольдбах спокойно сидел в кресле, ожидая боли и удивляясь, что она не приходит. Он испытывал какую-то ни с чем не сравнимую притупленность всех чувств. Знакомое ощущение – так бывало в тревожные минуты перед сном, когда он принимал слишком большую дозу брома.
Он просидел долго, не шевелясь и разглядывая свои руки; они лежали на коленях, словно белые, мертвые животные; бесчувственные подводные существа с пятью вялыми щупальцами. Они не принадлежали ему. Да и он сам уже не принадлежал себе, а превратился в тело какого-то другого человека, чьи глаза обращены внутрь в недвижном созерцании собственной прострации, время от времени пронизываемой внутренней дрожью.
Наконец он встал и вернулся в свою комнату. Здесь он посмотрел на галстуки, разбросанные на столе. Взяв ножницы, машинально принялся разрезать эти пестрые лоскутки, полоску за полоской. Отрезанные куски он не бросал на пол, а педантично подбирал левой рукой и укладывал на столе кучку разноцветного тряпья. Вдруг он понял, что совершенно автоматически занимается какой-то ерундой, отложил ножницы в сторону и тут же забыл о галстуках. Пройдя на негнущихся ногах по комнате, он примостился в углу на полу. Так он сидел, то и дело потирая руки, как глубокий старик, усталый и озябший, у которого уже нет сил, чтобы как следует согреться.
XIV
Керн подбросил в воздух последние спички. Тут на его плечо опустилась чья-то рука:
– Вы что здесь делаете?
Он вздрогнул, обернулся и увидел человека в форме.
– Ничего… – заикаясь, произнес он. – Извините, пожалуйста! Просто дурака валял, больше ничего.
Полицейский посмотрел на него в упор. Это был не тот, что арестовал его у Аммерса. Керн быстро взглянул на окно. Рут, видимо, уже легла. Впрочем, она бы и так ничего не заметила – было слишком темно.
