Рус Марья (Повесть) - Краснов Николай Степанович

— Жив ли Андрей — словак?..

— Жив!.. Только раненый он…

— Господи!.. А это кого же везут?..

На многочисленных подводах, въезжающих на улицы слободы Дерюжиной, окровавленные тела убитых. Толпы людей вокруг — партизаны, бабы, старики, ребятишки. Обнажив головы, вглядываются с тоской в лица погибших.

— Михайловские… Конышевские… Наши!..

Узнавая своих, бросились к саням, запричитали дерюжинские бабы — душу рвут на части. Дорого обошелся партизанам последний бой, большой кровью досталось освобождение. Сквозь слезы Марья Ивановна с трудом узнает среди погибших своих товарищей по отряду, с болью и страхом прислушивается к шепоту, идущему по рядам. Каждая названная фамилия — как удар в сердце.

— …Почепцов… Сивоконь… Покацура…

Своим ушам не поверила, склонилась над проезжающей повозкой, слепая от слез. «Они!..»

— Ва-ся-а-а!.. Петро Павлыч!..

Зарыдала во всю грудь. На лице Почепцова так и осталась тихая, печальная улыбка. О чем он подумал в последнюю минуту; не слетело ли с его губ подбадривающее, годное у нею на все трудные моменты жизни, излюбленное присловье. Кажется, вот-вот откроет глаза и, увидев над собой плачущую разведчицу, скажет; дескать, ничего, ничего, Марья Ивановна, елка-то, она ведь зелена, а покров-то, чай, опосля лета!..

Бросилась к повозкам, на которых везли раненых. Только по глазам и узнала Андрея Иваныча, — у него вся голова в бинтах и руки на перевязи.

— Марья, тебе плакать не можно… — услышала слабое, заботливое. И как бы в подтверждение этих слов, произнесенных Крибуляком, под сердцем Самониной несколько раз подряд больно толкнулся ребенок…

С той поры супруги не расставались. Не счесть бессонных ночей, проведенных возле Андрея Иваныча, пока он лежал в госпитале.

Раны оказались неопасными, только левая рука, в которой перебит нерв, висела, как плеть, и, как сказали врачи, нужно долгое время, чтоб нерв восстановился. А когда его выписали — поселились в районном городке, где с трудом подыскали себе в разбитом доме тесную комнатушку. Вернувшиеся на свои прежние должности партизанские командиры дали Крибуляку работу в райсовете. Под руководством Андрея Иваныча собрано несколько грузовиков трофейного оружия. На его личном счету тысячи мин и снарядов, обезвреженных на дорогах, полях и лугах вокруг города. Везде ему почет и уважение. Когда представляли к наградам, его назвали в числе первых, вместе с командирами. Все заслуги вспомнили — от первых сведений о железной дороге, переданных через Самонину партизанам, до захвата немецкого самолета. Друзья подсказывали Марье Ивановне:

— Тебе тоже орден полагается… В жизни пригодится…

Отмахивалась:

— Нам хватит и одного на двоих…

А у самой думка: может, если о себе не напомню, Андрею Иванычу побольше орден дадут.

— Тебе, Андрюша, орден, а мне — Родину!..

Орден ему, конечно, нужен, и хочется, чтоб он его обязательно получил: с нашей наградой будет себя здесь чувствовать как свой среди своих, а это ее самое большое желание. Самой же что дадут, то и ладно, — ведь не ради же наград в партизанские разведчицы шла, головой рисковала. Это только вон такие, как Китранов, всеми правдами и неправдами ордена себе вымогают. Тот даже к захвату самолета примазался, хоть и заявился к самолету, когда летчики уже были связаны.

Вскоре пришли награды: Крибуляку — орден Красного Знамени, Марье Ивановне — медаль «За отвагу». То-то было радости!..

А затем — самая главная, ни с чем не сравнимая радость: рождение сына. Тяжело досталось, измучилась, но врачей упрашивала спасти ребенка во что бы ни стало. «Спасите хоть мать!» — беспокоился Крибуляк.

С какой торжественностью Андрей Иваныч нес домой новорожденного! Лицо сияло от счастья. Да так и остался ясный свет в его карих глазах. Дома, вроде бы не доверяя ей, сам застелил кроватку, заранее им же сколоченную из досок, перепеленал малыша, уложил и стал баюкать, напевая что-то на своем языке. Укачал, отошел на цыпочках.

— Марья, тише, малой словак спит!..

Приходят друзья и знакомые, поздравляют. Кто распашонку принес в подарок, кто — шапочку. Говорят о мальчике:

— Очень похож на Марью.

— Нет, нет, это я! — перебивает их Крибуляк.

Пришел партизанский фельдшер, принес две простыни на пеленки.

— Румяный, серьезный, как мама…

— Но похож на меня… — возражает Андрей Иваныч ревниво. — Правда, похож?.. О, это будет закаленный болшевик!..

— А как назвали сына?

— Никак… — Хозяин пожимает плечами и спохватывается: — Ей, Марья, пойду за именем…

— Куда?

— В райком пойду, к Беспрозванному!..

Думала, шутит, а он всерьез. Побежал. И с кем ни встретится, делится своей радостью. А в райкоме сказал секретарям:

— Я не мóжу без вас. Как мне назвать хорошо моего малого?..

— Поможем, что ли, товарищу в беде? — усмехнулся Спирин. — Надо помочь!.. Ну что же!.. Я, например, зовусь Иван Иванычем, а вот товарищ Беспрозванный — Дмитрий Дмитрич… Пусть партизаненок будет Андрей Андреичем!.. Как, товарищи?

Так появился второй Андрей Крибуляк. Великая гордость отца. Когда нянчит, только и слышно:

— Словак в России имеет своего сына!..

23

Трудности жизни в разрушенном городке, бесконечные семейные заботы, тревога за судьбу сестры и братьев, от которых ни единой весточки, — за всем этим как-то полузабылось, что муж — иностранец и что у него есть своя родина.

Печали у Крибуляка те же, что и у Марьи Ивановны. Кажется, что других-то и не должно быть. А между тем они все больше дают знать о себе, печали, ею не предвиденные, его собственные. Иной раз, играя с Андрейкой, он вдруг задумается и долго глядит в окно на убегающую вдаль дорогу, даже не слышит, что оставленный без внимания сын плачет-заливается. А то сидит вечером на крыльце, к чему-то прислушиваясь: где-то сверчок играет свои песни, во ржи перепелицы кричат, над двором в небе резвятся ласточки. Вдруг вздохнет, да так тяжело, что жаль его станет. И песни у него какие-то все грустные, протяжные. О чем они — Марья Ивановна знает, да и он сам не таится.

— Глянуть бы хоть одним глазком, что у нас там, на родине!.. Родина, родина, ты родная мать!.. — Только и слышно от него: Злата Прага… Татры… Быстрица… Братислава… И во сне, наверное, снится ему одно и то же, часто девочек своих кличет.

И чем дальше на Запад уходят наши войска, тем он себя чувствует все беспокойней. Когда услышал, что сформирован Чехословацкий армейский корпус на территории СССР и им командует прославленный в боях под Соколово и Киевом полковник Людвик Свобода, три дня ходил сам не свой.

— Мое место там!..

Но, вспомнив вдруг о больной руке, поморщился:

— Эх, проклятое ранение!..

А чем она его утешит, если сама как в бреду: на ее запросы о сестре и братьях посыпались одна за другой похоронки: старший под Сталинградом погиб, двое сложили головы еще под Москвой, а сестру, которая и в самые трудные дни ленинградской блокады под огнем противника организовывала работу завода, убило при бомбежке. Ничего нет лишь о младшем, об Анатолии. Вот таким, как Андрейка, братишка после смерти матери на руках у нее остался. Неужели и его, самого дорогого и теперь одного-единственного, война не пощадит?..

Считая, что работа в райисполкоме для него слишком легкая, Крибуляк начал донимать Беспрозванного настойчивыми просьбами дать ему работу потрудней. По рекомендации райкома перед Новым годом Крибуляка избирают председателем колхоза в Ясном Клину.

Конечно, это было рискованно: справится ли он с работой и как отнесутся к нему люди. Однако Марья Ивановна отговаривать мужа не стала.

К ее радости, Андрей Иваныч пришелся к месту. Человек он справедливый, и люди его полюбили. Были и неприятности.

Вдова Черноруцкого, как ни повстречает Марью Ивановну, так прямо и говорит: «Твой убил моего, осиротил детей». А чего она спрашивает? Это же война! Если бы ее муж был партизан, а Крибуляк предателем, тогда бы и спрашивала! А спросила она Черноруцкого, зачем он к немцам переметнулся, зачем в начальники полиции шел, зачем советских людей убивал? Не спросила. Так мы, партизаны, у него спросили! Надо было ей раньше думать, как своего мужика уберечь. Мы свою страну защищали, а ему немцы были нужны. Да ведь если не убивать таких, как он, мы потеряли бы Родину!..