Набат - Цаголов Василий Македонович

Со стороны сельсовета кто-то шел через улицу, но когда заметил Анфису, то повернул в ее сторону.

— Кто это? — издали спросили.

Голос удивительно знакомый, а чей, никак не сообразить.

— А я бежал к тебе, Молчунья…

Она бессильно повисла на костылях.

— Санька звонила.

Не поймет, кто такая Санька, никак не проясняется в памяти.

— К Джамботу укатила.

Покачнулась: Джамбот… город… Санька?

Сказал и ушел.

В сознании все перемешалось, дрогнуло, сбежалось и снова стремглав врассыпную…

Анфиса оказалась за пределами своих возможностей, но сделала еще шаг и ударила по рельсу.

Набатный звон растекался по станице.

Шквальный ветер уносил звон в степь…

…Памятник Анфисе установили от колхоза… Шли с кладбища молча: впереди вышагивал Джамбот, за ним из последних сил тащилась Санька. Она всхлипывала, но муж ни разу не оглянулся на нее. У калитки встретил их пес, завилял хвостом у Санькиных ног, она в сердцах отогнала его. Пес, рявкнув, отступил к хозяину, и они вместе прошли во двор. А Санька в отчаянья упала на штакетник.

Джамбот неторопливо распахивал окна, дверь в сени. Затем уселся на низкие деревянные ступеньки. Снял фуражку, повесил на дверную ручку изнутри, сложил руки на коленях.

«Вот что, маманя, — мысленно обратился он к Анфисе, — права ты, от земли мы все… И не вырвать корня Самохваловых, нет!»

И МЕРТВЫЕ ВСТАВАЛИ…

Роман

В 41-ом наша улица Революции проводила на фронт восемнадцатилетних… Павлик Атаров, Петька Болотный, Юрка Буровцев, Шурка Васильев, Камболат Гогичаев, Вовка Котляров, Вовка Майсурадзе, Колька Парсаданов, Колька и Шурка Петросовы, Витька Сальников, Кока (Алихан) Хурумов, Захар Чикадзе, Юрка Шелковин…

Возвращались мы по одному… Вернулись немногие…

Уже на нашей улице мальчишки не играют в «красных» и «белых», не бегают босыми в ливень, не забираются на чердаки и стекол не бьют в окнах, и о русской лапте не слыхали.

У теперешних мальчишек другие игры.

Время другое… И радостно, и грустно.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Облака нехотя оставляли лежбище — глубокое ущелье с крутыми гранитными боками — и, цепляясь за голые склоны, ползли к перевалу. Здесь их встречал легкий ветер и гнал дальше. Небо очищалось, раздавалось вширь и вглубь.

На двугорбой снежной вершине расплылся бледно-золотистый мазок: из-за хребта выползало солнце. Оно слизнуло холодную тень и, спустившись к подножию, заискрилось в крупных росинках: похоже, сама радуга улеглась отдохнуть на альпийском лугу.

Подставив солнцу обветренное лицо и глубоко вдыхая прохладный воздух, Асланбек почувствовал прилив сил. В эту минуту ему показалось, что на самой вершине стоит Залина. Боясь вспугнуть видение, юноша замер. Но не выдержал долго, тряхнул головой, широко разбросав руки, засмеялся раскатисто, звонко, и видение растворилось в лазурной дымке. Он перевел дыхание, обернулся: шагах в двухстах от него перед приземистым шалашом из сухих веток кустарника дымил костер. Асланбек хотел было уйти, да из шалаша показались ноги, и он, упершись грудью в ярлыгу, стал ждать, а чтобы солнце не било в глаза, опустил на лоб широкие поля мягкой войлочной шляпы.

Из шалаша вылез Джамбот, отец Залины. Сидя на корточках, приложил руку козырьком к глазам и посмотрел вокруг, а когда увидел чабана, встал, стащил с головы шляпу, замахал ею, а потом еще и другую руку вскинул, приветствуя Асланбека.

— О-о-о!

— Э-э-э! — охотно ответил ему чабан.

Джамбот постоял с минуту, затем взял лопату и полез в гору, к столбам, убегавшим к перевалу: аульцы тянули в Цахком радиолинию и спешили установить столбы до начала сенокоса.

Асланбек, расправив плечи, смотрел вслед Джамботу. Интересный он человек, этот Джамбот. Бригада ушла ночевать в аул, а он провел ночь в шалаше, хотя до Цахкома рукой подать: ветер доносил оттуда запах печеного кукурузного чурека, а в тихую ночь можно было слышать лай собак.

По пологому склону двигалась отара. Вел гурт козел-бородач. Он важно нес на вскинутой голове высокие, витые рога. Изредка вожак останавливался, дожидался отставших овец и снова продолжал свой путь.

Чабан шел неторопливо, поглядывая по сторонам: не отстала бы какая овца, но гурт зорко охранял лобастый пес. Он сидел на возвышенности, застыв как изваяние, и лишь изредка подрагивали его коротко обрубленные уши.

Асланбек шел вразвалку по высокой, густой траве, в которой неутомимо стрекотали кузнечики. Над красными пушистыми головками клевера кружились шмели. Солнце поднималось все выше, в воздухе запахло травами.

Асланбек направился к невысокому песчаному берегу: внизу шумел стремительный поток. Он брал начало в расщелинах ледников и еще не успел утратить светло-голубой цвет вечных льдов. Не выпуская из руки ярлыги, Асланбек лег на живот, приник к воде, сделал большой глоток, перевел дух: вода обожгла губы. Отдышавшись, снова приложился. Встал, утерся широкой шершавой ладонью, но почувствовал, что не утолил жажды. Сколько ни пей ледниковую воду — не напьешься. Подумал, что хорошо бы напиться квасу или холодной, выдержанной сыворотки. Наверняка у Джамбота есть то или другое.

Столпившись в ожидании, когда вожак спустится к воде, овцы нетерпеливо блеяли на все голоса. Изогнув длинную упругую шею, козел бросил короткий клич и, припадая на задние ноги, степенно сошел к потоку. За ним ринулся гурт. Пили овцы долго, ненасытно, пока чабан не протиснулся к бородачу и не заставил его подняться наверх. Козел повернулся не сразу и взобрался на берег с тем же гордым, независимым видом. Выбравшись, овцы с жадностью набросились на сочную, обильно сдобренную росой траву. Отара медленно двигалась в сторону густых кустов орешника. Здесь обыкновенно чабан давал овцам отдохнуть, а когда спадала полдневная жара, они совершали обратный путь к кошарам, у которых появлялись всегда в одно и то же время. По этому поводу Хамби, старший чабан, приходившийся Асланбеку дядей по отцу, как-то даже сказал: «Ты приносишь сумерки на своих плечах», и это прозвучало в устах старика похвалой.

Пес пропустил мимо себя отару и встал на ноги. Рослый, грузный, он тряхнул гривой, повел налитыми кровью глазами, обогнал овец и занял новое место. Овцы достигли орешника и, толкаясь, сбивая друг друга с ног, суетясь, обступили кусты, спрятали головы в тень, а вздымавшиеся бока подставили солнцу.

Чабан вошел в густой орешник, выбрал разросшийся куст, улегся под ним, разбросав руки, ноги, закрыл глаза.

Интересно, что сейчас делает Залина? Наверное, готовит завтрак. Проснулась, как всегда, с рассветом, и, чтобы не разбудить больную мать, неслышно вышла во двор, подоила коров, выгнала их за аул и бегом вернулась домой, возится с овцами, телятами… Вот поженятся они, и в доме Каруоевых ей станет легче. Его мать еще не старая и, пожалуй, еще долго не передаст невестке своих обязанностей хозяйки. А какая горянка поступает иначе? Вон в доме Муртуза четыре невестки, внуки, а æфсин [30] даже не собирается посвящать в хозяйки жену старшего сына. Думая о Залине, Асланбек вспомнил братьев. Конечно, раньше их ему не жениться…

Поди, больше всех соскучился по горам Созур. Скоро три года, как он служит в армии. Приехал бы скорей. В первый же день уведет он Созура в горы, заберется с ним к ледникам, там наколют льда, чтобы потом пить ледяное молоко. Поживет брат день, другой в отаре, а там сам решит, оставаться ему или вернуться в аул. Неплохо бы им вдвоем чабановать, а Хамби отправить на отдых. На нихасе [31] люди забыли его лицо, так редко дядя появляется в ауле. Бригадир Тасо говорит, что Хамби потрудился столько, что его славы хватит на весь род Каруоевых. Пора возвратиться с Украины и старшему брату, Батако. Поехал к знатному на Черниговщине трактористу, с которым соревнуется, и что-то загостил, уж не женили ли его новые друзья? После того, как арестовали отца, Батако повзрослел, отношения между ним и младшими братьями стали сдержанней. Конечно, на его плечи легли все мужские заботы о доме и семье. Ни на минуту он не оставался без дела, все что-то мастерил, строгал, чинил… Этим Батако очень напоминал отца: руки Хадзыбатыра не знали покоя.