Старушка спрашивает, помню ли я ее петуха, который каждое утро взлетал на забор и, встряхивая крыльями, горланил на всю Косову Гору.
Я вспомнил. Это был петух-красавец. Черный, обсыпанный серебром и златом, огромный, он всякий раз вызывал мое восхищение. Я останавливался у забора и долго любовался этим добрым молодцем. Хозяйка — она не была тогда еще старухой — видела это и радовалась за своего петуха.
Тогда мне не приходило в голову, отчего это я так любуюсь, в сущности-то, обыкновенным петухом. Вот теперь только, кажется, можно найти тому объяснение. Вероятно, на протяжении всей долгой войны можно было бы не раз услышать пение петухов, но почему-то и сейчас не могу вспомнить, что я когда-нибудь обращал на это внимание. Петуха в Косовой Горе я услышал в первый день мира, и это радостно поразило меня, как и все, что нас тогда окружало.
Не потому ли и крохотная деревушка по имени Косова Гора показалась мне в ту пору большим городом: в счастье человек склонен к преувеличениям, как, впрочем, и в горе своем.
Но то было преувеличение от огромного счастья.
До свидания, Косова Гора, мы еще с тобой увидимся непременно.
До свидания, милая страна, в которой двадцать лет назад я был на двадцать лет моложе…
До свидания…
КТО ОН?
I
История, которую я собираюсь поведать, продолжалась ровно десять лет, а началась у истоков пятидесятых годов в Москве, в один, как говаривали в старину, прекрасный солнечный день. Я мог бы употребить такое выражение и без иронического оттенка, долженствующего указать на литературный штамп. Для старшего лейтенанта Андрея Платинова тот день был действительно и прекрасным и солнечным. Если вам после долгих и многих лет ожиданий посчастливилось однажды получить ордер на отдельную двухкомнатную квартиру в совершенно удивительном районе столицы, вы легко поймете его.
Почти весь день ушел у Андрея на хлопоты до того понятные, что на их описание не стоит тратить и слов. Приятные, скажем прямо, хлопоты, такие, какие бывают, может быть, еще у жениха и невесты в канун свадьбы. Или, лучше сказать, у плотника, когда он сделает последний удар топором и увидит, что вещь удалась на славу, и когда от доброго усердия все жилы и все мускулы в твоем теле натягиваются струной и поют. Тут не хочешь, а улыбнешься, не хочешь, а вымолвишь со сладостным придыханием: «Экая благодать!»
Как только все было расставлено по своим местам, жена ушла к незнакомым еще соседям, неделей раньше справившим новоселье, чтобы получить у них сведения первейшей необходимости. Ее интересовал, конечно, продовольственный магазин, затем прачечная, химчистка, аптека, ателье, ну и прочее. Оказалось, что все это близко. Жена довольна. Соседи, как заключила жена за время своего десятиминутного знакомства, — люди ангельского характера. Чего ж еще желать! Теперь Андрей мог подумать и о себе. В первую очередь захотелось побриться. Приготовил было безопаску, но рука дрожала: сказывалось физическое перенапряжение. И он отправился на поиски парикмахерской — великолепный предлог совершить прогулку по новому району города.
Была середина апреля. Река только что вскрылась и несла на себе тяжкие глыбины льдин. Они с шумом протискивались меж каменных берегов, сердито урчали, теснясь и наползая одна на другую в более узких местах под мостом. На многих дрейфовали разные вещи, как-то: порванная труба от пылесоса, обломок лыжи, оконная рама от какого-то старого московского дома, прекратившего свое земное существование на радость таких же вот, как Андрей. На одной льдине, особенно бойкой и шустрой, лихо мчался вниз по реке плюшевый мишка с оторванным правым ухом; по соседству с ним, и из того же материала сотворенная, беспечно примостилась собачонка, лишенная хвоста и обеих задних ног, хвост, впрочем, лежал тут же, неподалеку, на льдине. Были мореплаватели и живые. На одном из ледяных плотов суетилась черно-белая кошка, отчаянно мяукала, прося помощи; по берегам, по сю и ту сторону реки, бежали мальчишки, кричали, очевидно подавая кошке разумные советы, которым она не внимала. На другом сидела ворона и терзала что-то, нимало не опасаясь за свое ближайшее будущее: угрюмой этой вещунье ничто не мешало вспорхнуть, когда ей заблагорассудится. Так же хорошо чувствовала себя тихая парочка, умостившаяся на крохотной льдинке, вертевшейся волчком среди громадин, готовых растереть ее в порошок, — парочкой этой были утка и селезень, прилетевшие на реку с искусственных водоемов при зоопарке и теперь направлявшиеся бог весть в какие края, может быть, к большим озерам, где родились их вольные предки. Садились на плывущие льдины и чайки, но они были непоседы, то и дело снимались и кружились над кипевшим водоворотом с резким, гортанным криком, от которого почему-то даже в городе, среди многолюдья, тебе делается зябко и одиноко, хочется поскорее куда-то бежать, пожаловаться кому-то на что-то неясное, но остро саднящее.
Во всяком случае, Андрею более уже не хотелось стоять у набережной, и он поспешил вверх по узкой улочке, выходящей на большую, широкую улицу, начинающуюся у Крымского моста. Там-то и отыскалась парикмахерская. В маленькой прихожей в два-три квадратных метра старичок-гардеробщик, тоже маленький, помог Андрею снять шинель, улыбнулся при этом дружески, хорошо как-то улыбнулся, и неожиданно спросил:
— Как ваш сынок?
Вопрос застал Андрея врасплох и задан был с таким трогательным участием и с такою добротой, что Андрей на какую-то долю минуты растерялся. Ему бы сказать милому старичку, что тот ошибся, что у него, Андрея, нет и никогда не было сына, что вообще нет детей, и все бы обошлось как надо: вежливый гардеробщик, сославшись на слабеющую к старости память, извинился бы, и Андрей, в свою очередь, охотно извинил бы его. И делу конец. И все бы пошло своим чередом, и не было бы истории, о которой упомянуто в начале нашего повествования. Но Андрей не сделал того естественного, что надо было бы сделать. Потому ли, что не хотелось разочаровывать старика, вводить его в смущение, или потому, что в тот день вообще надо было всем людям говорить только приятное, только то, что им хотелось бы слышать, — в общем, не знаю почему, но на вопрос старика Андрей так же вежливо ответил:
— Благодарю вас, дедушка. Сынок растет. Осенью в школу.
— Ну и слава богу. В первый, стало быть, класс?
— В первый, — подтвердил Андрей и только сейчас почувствовал, что уши начинают гореть, а глаза наполняются теплой влагой. «Да что же это такое? Зачем я лгу?» — подумал он в ужасе, не зная, как выпутаться из западни, которую сам же для себя и расставил.
Старик между тем продолжал:
— В какую ж думаете определить? Я бы советовал в пятьсот тринадцатую. Учителя, вишь, больно хороши.
— Да вот и мы хотели…
Однажды солгавши, Андрей продолжал лгать и далее, нетерпеливо поглядывая на мастера, который ранее других освободится и примется за него. Теперь Андрей уже боялся, что старик в конце концов назовет его чьим-то чужим именем, и Андрею ничего не оставалось бы, как присвоить это имя себе. К счастью, кресло освободилось, и наш клиент скорехонько угнездился в нем, все еще испытывая легкое раскаяние, как испытывает его человек, совершивший хоть и небольшой, но все же грех. «На одевание, — думал он, — уйдет не более полминуты, а за полминуты не разговоришься. А ежели он опять заговорит, то непременно скажу… скажу, ежели он даже и не заговорит… скажу, что он ошибается, что нету у меня никакого сына». Бритье окончилось скорее, чем хотелось Андрею. Старик со своей располагающей, предупредительной и предобродушной улыбкой остановил его у выхода и, прежде чем подать шинель, большой, слегка замасленной щеткой начал тщательно смахивать разные пылинки да волосинки с кителя Андрея и, разумеется, делал это не молча.
