Последний штурм - Домогацких Михаил Георгиевич

Подполковник от души рассмеялся:

— Это наша пресса, когда прикажут, умеет делать мастерски. Только скажу тебе, Алекс, герои мы бумажные. Стыдно подумать и еще позорнее говорить, что разбили нас вьетнамские крестьяне в резиновых тапочках. Правда, оружие-то у них хорошее, владеть они им умеют, но разве сравнить, чем располагали они и чем мы! Это как небо и земля. И все-таки мы потерпели поражение, а не они.

— Что это мы с тобой тут стали, будто другого места нет. Пойдем ко мне на квартиру, это рядом, выпьем, посидим, вспомним старое, — предложил майор.

— Подожди, Алекс, мне надо утрясти одно дело, позвонили из Сайгона и потребовали, чтобы я уладил его. Понимаешь, тут три моих солдата влипли в какую-то неприятную историю, и комендант вашего города требует судить их военным трибуналом. Мне надо встретиться с ним — это, думаю, займет пять минут, и тогда я в твоем распоряжении, — он взглянул на приятеля и опешил: — Что с тобой, Алекс, тебе плохо?

— Видишь ли, Артур, комендант этого города — я. И твоих бандитов я выпущу из карцера только на скамью военного трибунала, — с незнакомой подполковнику интонацией в голосе произнес майор.

— Алекс, не волнуйся, на тебе лица нет. Что, сильно провинились? Ну и черт с ними, отдавай под трибунал, если заслужили. Я сейчас хочу только одного — по-дружески посидеть с тобой за стаканчиком виски и действительно вспомнить все старое, когда у нас с тобой было так много хорошего. Идем к тебе, там и обсудим все.

Еще испытывая крайнее возбуждение, майор рассказал приятелю все, что произошло на улице в центре города, как взбудоражило это население, студенты устроили демонстрацию перед американской комендатурой, требуя выдачи им преступников.

— Город бурлит, Артур. Здесь особая обстановка. Сильное влияние буддистов, их резкая оппозиция правительству Сайгона, недовольство нашими карательными акциями. Уничтожение Сонгми не только не забыто, а становится спичкой для костра недовольства.

— Я — солдат, Алекс, я много видел смертей, оправданных и неоправданных, понимаю своих солдат, когда они рвутся отомстить за гибель своих товарищей, но то, что рассказал ты, не укладывается даже в мои не слишком сентиментальные понятия о правилах хорошего тона на войне.

— Понимаешь, Артур, профессор — уважаемый в городе человек, отпрыск королевского рода, учился в Штатах, там стал доктором наук, вернулся на родину и стал преподавать нашу литературу, то есть, говоря прямо, воспитывать у молодого поколения вьетнамцев уважение к нашей культуре. И вот происходит бандитский — другого слова не подберешь — налет, и жертвой его становится дочь именно этого человека. Как бы ты поступил, окажись на его месте?

Подполковник задумался на минуту, потом с налившимся кровью лицом медленно проговорил:

— Я сказал уже тебе, Алекс, что видел оправданные и неоправданные убийства. Сам не безгрешен, война есть война. Но Билла — я его хорошо знаю — я бы прикончил своей рукой именно за этот акт насилия. Наверное, за ним есть и другие, но мы привыкли спускать все с рук солдатам. Я поддержу твое требование судить его открытым судом. И давай кончим с этим вопросом, пусть разбирается трибунал. За твое здоровье, Алекс! — поднял он стакан.

— За твое, Артур.

— Я очень, очень рад видеть тебя, Алекс, — снова начал Бритт, — но скажи, как ты оказался в роли коменданта?

— Понимаешь, я был прикомандирован к службе психологической войны. Собственно, перспективой поработать во Вьетнаме на интересном для меня поприще — изучить поглубже строение и традиции этого общества, попробовать завоевать доверие народа, приобрести друзей — соблазнили меня пойти в армию. Оставил на время докторскую диссертацию, одел вот эти погоны и прибыл сюда. И вот уже третий год. Оказалось, тут и не пахнет тем, о чем я мечтал. Нужно было вести настоящую разведку, ни больше ни меньше, а я оказался неспособен к этому. Меня перебрасывали с одного места на другое, везде я оказывался неподходящим, и наконец заткнули мной вот эту дыру. И ты знаешь, Артур, считаю, что мне чертовски повезло. Ведь Хюэ — это самая что ни на есть основа для изучения вьетнамского общества. Я сошелся с несколькими видными интеллигентами, и они помогли мне собрать интереснейший материал для настоящей большой научной работы. Если бы — это, конечно, пока несбыточно — освободиться из армии и пожить тут несколько лет, я бы считал себя счастливым человеком.

С едва заметной то ли печальной, то ли саркастической улыбкой слушал Бритт своего старого друга. Когда тот кончил, он его несколько огорошил.

— Я, Алекс, — извини меня за солдатскую прямолинейность, — я ведь другой науки не знаю, — не могу себе представить, как можно жить в этой стране, среди этих людей. Тут, в этом городе, есть хоть что-то от подобия жизни, а там, где мы располагаемся, я вижу совсем другой мир, ничем не напоминающий человеческое общество. Те экземпляры двуногих напоминают мне бесконтрольно размножающихся человекоподобных.

Майор с иронией смотрел на своего друга, и горькие мысли вертелись у него в голове: неужели и этот, хороший товарищ его детских лет, отравлен ядом расизма? Или он повторяет чьи-то глупые бредни, ставшие очень расхожими в обиходе американских военных? «Будет очень жаль, — думал он, — если Артур окажется одним из бездумных стреляющих автоматов, как тот лейтенант Колли, что отличился в Сонгми».

— Артур, — как можно мягче спросил Ли, — мне стыдно тебя слушать. Скажи, что ты шутишь или повторяешь чужие слова?

— Ну, что мне от тебя скрывать, Алекс, я не знаю этой страны и ее народа. И не хочу знать. Когда уеду отсюда, постараюсь навсегда вычеркнуть ее из памяти, если ночные кошмары не помешают этому. Но меня пронизывает дрожь от одной мысли, что можно жить одной жизнью с этими людьми. Извини, ты мог бы представить себя мужем одной из здешних женщин?

— Конечно, и даже считал бы, что мне повезло, если бы некоторые из них согласились на это. Я имею в виду настоящих девушек из хороших семей, а не тех, которые за гроши ложатся в постель с нашими солдатами — белыми или черными, безразлично.

— И ты сейчас откровенен со мной, Алекс? — искренне удивился Бритт.

— Абсолютно. Вот ты говоришь: твари. Ну, во-первых, это не оригинально, у тебя были более известные предшественники. Ты находишься под влиянием комплекса Киплинга, а может, и самого Гитлера.

— Что это за комплекс Киплинга, про Гитлера-то я немного знаю.

— Был такой английский поэт Редьярд Киплинг. Он считал, что тяжкое бремя взвалил на себя белый человек, общаясь с этими людьми природы, прививая им восприимчивость к его культуре и цивилизации. Киплинг, живя в великой и древней Индии, думал, что на его долю выпала эта великая миссия и столь же великое бремя. Он написал много книг и утверждал в них, что Восток никогда не встретится с Западом из-за разных уровней культуры. Большой писатель не понимал и не хотел понять, что культура Индии богаче и на многие десятки веков древнее европейской. Такое же слышу и я здесь. А знаешь, Артур, в этой стране задолго до открытия Америки созданы удивительные произведения литературы — прозы и поэзии?

— Не слишком ли ты хватил, дружище? — добродушно рассмеялся Бритт.

— Нет, Артур, когда-нибудь мы с тобой встретимся после этой проклятой войны — и я подарю тебе свою книгу, из которой ты узнаешь и о литературе этой страны, и о ее ученых, и о полководцах. Ты думаешь, что они на пустом месте создали нынешнюю тактику и стратегию борьбы с нами?

— Так и думал, Алекс, честно говоря. Думал: орды — они и есть орды. Но последнее время что-то у меня концы с концами не сходятся. Ну, ладно, кончим решать неразрешимые проблемы, нас послала сюда Америка с определенными целями, и мы должны достичь их любым путем.

Майор рассмеялся:

— Что? Утвердить идеалы демократии, образ жизни свободного мира?

— Да, черт возьми, нам об этом говорят все время.

— И мы принесли, Артур, сюда эти идеалы, только обрамлены они порнографией, проституцией, наркоманией и такими поступками, которые совершили твои солдаты и совершают тысячи других в других местах. Я же знаю тебя, Артур, с детства знаю. Неужели тебя не коробит все это, не тревожит твою совесть?