– Вот что, – Лопатин прервал Гелю посредине фразы. – Вы не знаете, где мои валенки? Мне нужны валенки.
– В чемодане. Сюня попросила меня сложить зимние вещи, я сложила и пересыпала их нафталином, там и ваши валенки.
– Пожалуйста, достаньте их, если вам нетрудно.
– Сейчас достану.
– А я пока пройду к себе в комнату. Там есть свет?
– Вывинтите лампочку отсюда и ввинтите туда: есть только две лампочки – одна тут, а другая на кухне.
– Ну, вывинчу, а вы? – спросил Лопатин.
– А я зажгу лампочку на кухне, чемодан стоит там.
Она ушла на кухню, а Лопатин, вывинтив лампочку и на ощупь пройдя к себе в кабинет, ввинтил ее в стоявшую на столе черную пластмассовую настольную лампу, которые только что появились в магазинах в тридцать восьмом году, когда они вдруг получили эту квартиру. Его жена подарила ему эту лампу на новоселье. Теперь при свете он увидел, что в кабинете, оказывается, была застелена его тахта.
Он сел за стол и выдвинул в нем два левых нижних ящика.
В них лежало то, о чем он думал и в редакции, и по дороге сюда, то, с чем теперь, когда немцы так близко от Москвы, наверно, надо что-то сделать сегодня же. Если вообще – надо.
В этих двух ящиках было сложено все, что было начато и не кончено или записано впрок, на будущее, – начало романа, который на пятой главе прервала война, сделанные на Халхин-Голе заметки, про которые раньше считалось, что они непременно пригодятся для этого романа, и разное другое, про что он привык считать, что оно еще понадобится.
Несколько минут просидев за столом, в сомнении глядя на эти два ящика, набитые исписанной им в разное время бумагой, он со злостью задвинул их обратно. «Нашел о чем думать – понадобятся не понадобятся, допишу не допишу!» Все это было нелепо и неважно рядом с той мыслью, которая заставила его выдвигать эти ящики и разглядывать их содержимое: «А вдруг, пока ты будешь там, в Мурманске, немцы окажутся здесь, в Москве?»
Мысль эта была настолько простая и настолько страшная, что, раз она против воли все равно сидела в затылке, было нелепо заботиться об этих ящиках. Какое все это могло иметь значение, если допустить, что простая и страшная, сидящая в затылке мысль может превратиться в действительность?
Выдвинув еще один ящик, он достал из него то, что ему в самом деле было нужно, – взял из довоенного запаса черных клеенчатых общих тетрадей две, которых должно было хватить на поездку в Мурманск, потом, поколебавшись, прихватил еще шесть – пусть лучше полежат в редакции. А когда встал, в дверях за его спиной уже стояла Геля с валенками под мышкой.
– Сюня написала мне, – она кивнула на тахту, – чтоб я о вас заботилась, если вы, приехав, захотите здесь жить.
– Спасибо, у нас казарменное положение. – Он взял у нее из рук валенки и, скрутив тетради, сунул их внутрь – по четыре в каждый.
– Если не секрет, вы куда-то опять едете?
Он сначала не хотел говорить ей про свой отъезд в Мурманск, но все-таки сказал.
– Я напишу об этом Сюне, – сказала Геля. – А может быть, вы сами напишете?
– Может, и сам напишу, – сказал он, не уверенный в том, что это сделает. Увидеть свою жену сейчас здесь, в этой, его, или в той, ее, комнате, он бы хотел и знал, что хочет этого. А захочет ли ей писать туда, в Казань, был неуверен. – Может, и напишу, – повторил он и, взяв валенки под мышку и надев фуражку, простился с Гелей и вышел, слыша, как там, сзади, за дверью, она щелкает ключом и громко задвигает какую-то щеколду, которой раньше у них не было.
Поставив на пол валенки, чтоб застегнуть шинель, он услышал шаги спускавшегося сверху по лестнице человека и увидел пламя зажженной спички.
– Простите, вы из этой квартиры вышли? – спросил мужской голос.
– Из этой. А что? – Лопатин при свете спички вглядывался в говорившего. Фуражка, шинель, но что на петлицах, не успел разобрать – спичка догорела.
– Извините, сейчас зажгу. – Говоривший зажег еще одну спичку, и Лопатин увидел теперь и лицо – очень молодое и очень внимательное, даже напряженное, – и кубики младшего лейтенанта на петлицах шинели. – Извините, товарищ майор, это ваша табличка на двери, это вы Лопатин?
– Да, моя табличка, я Лопатин.
Младший лейтенант зашуршал спичками, кажется, хотел достать и зажечь еще одну, но Лопатин остановил его:
– Не чиркайте. Если вас что-то интересует, спустимся на улицу.
– Товарищ майор, лучше здесь, – попросил лейтенант, когда они спустились на следующую площадку, – меня внизу ждут, я там не хочу.
– А что вы хотите? – останавливаясь, спросил Лопатин.
– Да ничего я не хочу, – неожиданно сказал лейтенант. – Просто едем через Москву на фронт и удалось с вокзала – сюда. Я раньше, до тридцать седьмого года, жил в этой квартире, где вы. Посмотрел дощечку, кто здесь теперь? Оказывается, вы.
– К несчастью, я. Живу в ней по ордеру с мая тридцать восьмого года, – сказал Лопатин и, вспомнив, как все это было тогда, добавил: – На всякий случай, хочу, чтоб знали: дверь распечатали при мне, и было там, внутри, – хоть шаром покати.
– Я так и думал, – сказал лейтенант. – А меня в то лето, в тридцать седьмом, послали на школьные каникулы гостить к маминой сестре, во Фрунзе. Я не хотел, но отец велел ехать. Так и остался там, с седьмого класса. В этом году, когда подал заявление, – на фронт, – сначала не взяли. А потом зачислили на курсы младших лейтенантов: республиканский военный комиссар служил в гражданскую у отца командиром роты.
– А чего вы сейчас выше этажом ходили? – спросил Лопатин. – Вы ведь сверху спустились.
– Хотел узнать – там над нами еще жили… Стучал, стучал – не достучался. Что они, тоже?..
– Нет, – сказал Лопатин. – Семья в эвакуации, он – на фронте. В данном случае – лучше, чем вы думали. Кто вас ждет внизу?
– Тоже москвич, младший лейтенант. Нас вместе до двадцати трех часов уволили.
– И ночной пропуск дали?
– Дали. Командир полка у коменданта вокзала добился.
«Да, видимо, хороший у тебя командир полка», – молча пожимая на прощанье руку лейтенанта, подумал Лопатин.
Перед подъездом топталась долговязая фигура в шинели.
Младшие лейтенанты уже ушли, спеша на метро, а Лопатин все еще не мог сдвинуться с места, и в ушах у него мучительно стояло «Это ваша табличка на двери? Это вы Лопатин?..»
