Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович

— Да и не будет такого больше, кончилась же война.

— Война-то окончилась… — неопределенно хмыкнул Марк, а потом попросил Настю повернуться чуть правее. — Так вот… Еще немного вас помучаю, подмалевочек сделаю и отпущу.

Около часа работал Марк. Затем, откинувшись от мольберта, поглядел на сделанное, кинул два-три мазка и сказал, что на сегодня все.

— Посмотреть можно? — поднялась Настя.

— Посмотрите, — без особой охоты разрешил Марк. — Но только это не совсем вы, я же пишу не портрет, а этюд к картине. Понимаете?

Женька тоже вскочила со стула и бросилась к мольберту.

— Ой, здорово как!

Настя же узнавала себя и не узнавала, потому как представляла себя иной.

— Ну-с, дамы, — почти весело, видимо удовлетворенный своей работой, сказал Марк. — Угостить мне вас особо нечем, но кофейком можем побаловаться.

— Ничего нам не надо, — начала отнекиваться Настя, но Женька приняла предложение с восторгом.

Уселись за грубый стол без скатерти и стали пить кофе из старых, но красивых чашек. У Бушуевых дома кофе пить не принято было, то ли потому, что дороговато, то ли просто привыкли к чаю, и Женька пила с удовольствием, наложив сахару без стеснения, и похрустывала вкусным печеньем, на которое навалилась тоже без церемоний, не обращая внимания на укоризненные взгляды сестры.

— А почему вы не женаты? — ляпнула Женька вопрос.

— А кто вам сказал, что не женат?

— Перестань, Женька, — остановила ее Настя.

— Нет, правда? Почему? Я же угадала?

— Не угадали.

— Ну да? Сразу же видно.

— Не приставай, неудобно же это, — опять одернула ее Настя.

И тут в мастерскую неожиданно зашел Коншин.

— Было не заперто, Марк… А, извини, у тебя гости, — огляделся он и, увидев Женьку, смутился, не зная, здороваться ли с ней, догадается тогда Марк, что это за девчонка, а подводить Женьку не хочется…

Женька тоже на миг смешалась, что-то на ее мордашке дрогнуло, но она, поднявшись, шагнула к Коншину.

— Здравствуйте, Алексей, — и руку лопаточкой.

Марк нахмурился. Настя глядела на них с удивлением. Коншину ничего не оставалось, как пожать ей руку и пробормотать: «Здравствуй, Женька…»

— Ну, нам пора… — встала из-за стола Настя.

Марк пошел провожать их, а Коншин остался, с беспокойством ожидая возвращения Марка, который выдаст наверняка пару теплых словечек из-за Женьки… И вдруг сорвался, ринулся к двери. Столкнувшись в коридоре с Марком, бросил на ходу, что вернется сейчас, а сам выбежал на улицу, догнал сестер и позвал Женьку. Она подошла.

— Ты почему не звонишь? Я же еще должен тебе остался.

— А чего звонить? Вы же меня видеть не хотите, — с напускным, на взгляд Коншина, равнодушием ответила она.

— Долг-то я должен отдать.

— Да ничего вы мне не должны, отдали же тогда, на вокзале.

Настя, пройдя немного, остановилась и стала поджидать Женьку. Коншину было неловко, опять стало жалко Женьку, надо что-то сказать хорошее, подумал он, а что — не находил и наконец промямлил:

— Почему ты решила, что я не хочу тебя видеть?

— А чего тут решать? Знаю, — грустно улыбнулась она, пожав плечиками.

Настя, увидев, что разговор сестры затягивается, крикнула, что она пойдет и чтоб Женька долго не задерживалась и к обеду не опаздывала. Женька ответила, что догонит, но продолжала стоять около Коншина, теребя свои вязаные рукавички и уставившись в землю.

— Ну, пойду я? — не то спросила, не то просто сказала она, подняв глаза.

— Может, проводить тебя? Узнаю, кстати, где живешь…

— Да нет, не надо… Ну, пока, — махнула она рукой и быстро пошла, догоняя Настю.

Коншин вытащил папиросы, закурил и смотрел ей вслед до тех пор, пока они не завернули на 4-ю Мещанскую. На душе было неважно. К Марку он не вернулся…

Письма от Гали Коншин получал редко. Всегда они были грустноватыми и поднимали в нем какую-то тоску, хотя виноватым он себя не считал. Теперешнее письмо тоже не было мажорным, она писала, что скучает по Москве, что чувствует себя на чужой сахалинской земле неприютно, что работа не очень-то интересна, да и знаний институтских иногда не хватает. В конце письма она робко просила его перечесть все же письма Леньки Нахаева — может, теперь, более трезвыми глазами, он увидит и поймет, какое это вранье…

Письма-то письмами, подумал он, но кроме них были поступки, которые она не смогла ему объяснить. Почему не приехала к нему в полевой госпиталь, почему не писала?

Ленькины письма хранились, помнил он, в старом планшете, но стоит ли их перечитывать? Все равно уже ничего не изменишь. Но в робкой Галиной просьбе было что-то, тронувшее его, и он разыскал в чулане запылившуюся планшетку, достал пожелтевшие уже листки бумаги, искарябанные затейливым, с завитушками почерком Нахаева. Он пробежал глазами первое письмо, где Ленька сообщал, что награжден медалью «За боевые заслуги», а другие ребята кто — «За отвагу», кто — звездочкой. Посетовав на несправедливость, что уж он-то, Нахаев, заслуживает Звезды, Ленька писал дальше: «Тебя, конечно, интересует вопрос о Галине. Вот я тебе об этом и пишу. Да, Галина находится у нас в разведке. Замечательно выглядит, поправилась, но наряду с хорошим я тебя должен огорчить, есть у нее нехорошие поступки. Я знаю, что ты ей веришь, что ты ее достаточно любишь, но вместе с тем ты в ней ошибаешься и обманываешься. Я не хотел тебе об этом писать, но решил все же сообщить. Галина ведет себя не так, как подобает, не так, как ты вел себя по отношению к ней. Ведь я знаю, что ты измены не допускал, а она делает допуски, и она, дорогой мой, изменяет тебе. Я беседовал с ней на эту тему, она обещалась больше не делать глупостей. Но это было только обещание. Она мне сама призналась, что влюблена в Володьку Ш. „Я, говорит, не знаю, что меня к нему влечет, чем он меня обворожил?“ И ряд еще таких изречений… Она, например, говорила, что я ее ненавижу. Говорил я также с Володькой, это интереснейший тип. Просто говоря, развратник. Дорогой друг! Не огорчайся особенно, забудь об этом, а с Галиной — как хочешь. Не обижайся за откровенность, я не могу поступить иначе, поскольку считаю тебя своим лучшим другом. Да, другом, которому обязан только верностью. Поверь, что это так…»

Коншин прочел, откинулся со стула и с запоздало пугающей ясностью понял, что, конечно, это полуграмотное, хоть и имел Ленька техникум, письмо сплошное вранье, что фальшивы его признания в дружбе, что никакого разговора с Галиной у него не могло быть, что все, все выдумано, причем не очень умно, и как мог он почти безоговорочно поверить этому письму тогда в госпитале, в сорок четвертом?..

Конечно, совершенно непонятное полугодовое молчание Галины настроило уже его на определенный лад, уже вызвало подозрения. Ну и — фронтовой друг написал! Тогда это казалось таким железным аргументом. Хотя особым другом Ленька и не был, но все равно — фронтовой товарищ.

А может быть, тогда ему хотелось, как почти угадала Наташа, поверить в это? Ведь тянула его к себе тогда пышненькая и доступная на вид палатная сестренка Шурочка, у которой, когда присаживалась на койку, затуманивались глаза, а когда топтались в зале под «Брызги шампанского» и прочие танго и фокстротики, она так недвусмысленно прижималась к нему, что бросало в дрожь… Да и вообще, водоворот госпитальных романов в тот последний год войны, в который вовлечен был весь тыловой городок, постоянные «пикировки» соседей по палате, их разговорчики и хихикание после возвращения — все это не могло не действовать на Коншина, уже малость оправившегося после операции…

А тут молчание Гали и письмо Леньки… Полное смятение. Обида, боль. Но только после второго письма Нахаева, в котором было приблизительно то же самое, отправился он в свою первую «пикировку», на квартиру к Шурочке, да и то обеспамятив себя перед этим купленным на базаре самогоном.

И были тут, наверно, не только желание отплатить Галине, но и стремление обрести какую-то возможность простить ей в будущем: изменила ты, изменил я, оба мы виноватые, грязные, но что делать — война… И он простил ей, когда в сорок пятом вернулась она после тифа, похудевшая, наголо обстриженная, жалкая. Простил, но признался, что были у него в госпитале женщины, ну и что вообще «верности до гроба» он обещать теперь не может, раз у них так получилось. Если она согласна на такую жизнь, то что ж, попробуем…