Но тут для строительства Дома офицеров понадобился гравий. Его брали в карьере на окраине Кундуза. Место паршивое. Поездки за гравием обставлялись как боевой выход. С приличным боевым охранением. Злость «духов» на эти строительные дела «шурави» была понятна. Мы закреплялись. Строили. Значит, пришли надолго. Дрянное место карьер. Яма огромная, глубокая, один въезд. Ведь по всему краю посты не расставишь.
Вот и прибежал Коля, взлохмаченный, в глазах мольба: «Товарищ капитан! За гравием едем. Я же ни разу не выезжал отсюда. А оружия нет. Не дадут мне в полку. Сейчас выходим. Не дадите автомат?»
Черт бы меня побрал! Я, забыв все свои тревоги, дал ему свой «АКМ», да еще пошутил неловко:
– Если потеряешь, то оба под трибунал пойдем!
Через полтора часа на выезде из карьера колонну обстреляли. Загорелась транспортная машина. Солдаты, кто был в кабинах, выскочили, залегли у колес и на обочине. Так и не удалось установить потом, кто броней, расчищая себе путь, столкнул с дороги горящий «ЗИЛ» и заодно «ГАЗ-66» – машину Дома офицеров. Рядом с передними колесами занял свою первую и последнюю боевую позицию Коля. Колесо прошло наискосок по его спине...
Он еще жил несколько часов. В медсанбате мне только и сказали у входа: «Кровь нужна. Быстро. Третья группа...» Я мотался по городку, матеря Литвинова, который едва не сшибал все столбы, он же не ездил почти, собирал «третью группу» в кузов «ЗИЛа». У меня самого кровь не взяли. Первый вопрос: «Гепатит был?»
Через два часа вышел из операционной Саша Кузнецов, анестезиолог. По лицу его я понял: «Плохо».
– Саня. Ничего нельзя сделать. Умер. Он же весь изнутри передавлен, переломан. За счет чего только держался... Да мы сразу знали, что не вытащим...
– А кровь? – глупо спросил я.
– Да пригодится кровь, таким же вот. Знаешь, сколько ее нужно иногда?
Я махнул рукой, пошел к себе в редакцию. По пути зрела какая-то захлестывающая злость. Блядь, эти сборные колонны, этот бардак, где каждый за себя, где солдаты есть «свои и чужие». Весь этот гребаный Афган...
В редакции с запыленным автоматом в руках меня ждал водитель Дома офицеров. Помню, звали его Сергей, и вид он имел приблатненно-придурковатый.
– Вот автомат ваш. Когда его в кабину погрузили, он последнее, что сказал: «Автомат командиру отдайте...»
Я схватил шоферюгу за рубаху, затряс, словно пытаясь добиться еще какой-то правды. Да что толку. Он и сам, этот душанбинский русский «бача», был подавлен и напуган. Ведь ему-то, гражданскому, и ножа не полагалось на выездах.
В магазине «АКМ» не хватало десяти патронов. Значит, стрелял солдат... Лет через пятнадцать в какой-то ветеранской газете я увидел снимок памятника погибшим воинам-афганцам, кажется, в Минске, на территории госпиталя. На стеле – фотографии ребят... Среди них – Коля. Я не мог ошибиться. Это мой снимок. Крупный план. Николай улыбается с какой-то детской застенчивостью, лихо заломленная, на ковбойский манер, панама...
Зиндан
Меня всегда озадачивала «ортодоксальность» моджахедов. Уж если они где поставили фугас, и он удачно сработал, или засаду успешно провели, то обязательно «на этом же самом месте». И не два, и не три раза, а много больше. Не менее удивительна была и наша способность наступать на одни и те же грабли.
А как вот еще определить убитого: «дух» или нет? Если с оружием, то понятно – душман! А подробней? Если обрезан, то свой, афганский. А если нет? О, это наемник! Если на плече синяк – то только от оружия. Короче, «руки в порохе – расстрелять!» В этом отношении мы мало чем отличались от аборигенов. Как-то два враждующих отряда самообороны столкнулись, пострелялись. Раздев одного из убитых, пуштуна, таджики обнаружили у него рудимент – хвостик. Все! Пошло устойчивое: такое-то племя – не люди. У них хвосты есть.
Знакомство с советниками помогло мне летом 1982-го посетить тюрьму в Кундузе. Как и положено в цивилизованном мире, кундузский зиндан находился на окраине города. От тюрьмы можно было по короткой проселочной дороге добраться до дивизии через свалки и несколько шлагбаумов в пустой степи. Но лучше было этого не делать. Можно нарваться на фугас.
При входе нам предложили сдать оружие. Хрен вам! Я вернулся, и хоть неудобно было перед афганскими товарищами, отдал автомат и «ПМ» солдатам из агитотряда. Мой сопровождающий странно хихикнул... Начальник узилища расписался особым карандашом на моей правой руке чуть ниже локтевого сгиба. Эта отметка служила пропуском. На нее, а не в какие-то там документы, смотрел контролер и начальник караула.
Что я увидел? Это была песня! Большой, чистый прямоугольный двор, окруженный высоким (метра четыре) забором, с линиями сигнализации поверху. Две караульные вышки с пулеметами. Во дворе – ни единой детали, ни скамеечки, ни кустика. Около стен, в ускользающей тени, сидят на корточках, скрестив ноги, или медленно прохаживаются понурые люди. Двор вымощен камнем. Ни пылинки, ни соринки. И ведь чисто все одеты – как на этнографической выставке в день открытия. Сопровождающий провел нас к железной двери, открыл ее, и по ступеням мы спустились в глубокий, просторный подвал. Свет сюда проникал из окошек под потолком. Зарешеченных, естественно. По периметру подвала лежали где свернутые, где занятые обитателями тонкие матрасики – курпачи. На одном из них я увидел седобородого, древнего на вид старика...
– Этот что здесь делает?
Мне пояснили, что старик посажен в качестве заложника за какие-то провинности сына. Такое здесь практикуется. Революция! Ага, так это же и до нее, Апрельской, было? Ну, тогда народная традиция брать заложников...
Я прикинул, что подвал-казарма заглублен в землю метров на семь. Хороший метод! Выкопай яму, накрой крышкой – готова тюрьма. Но зря я так! Там было чисто, сухо, ни запаха табака или портянок. Обувь, насколько я понял, нужно было снимать у основания лестницы. Да... «сними обувь свою» или «твою»?
Когда мы вернулись в кабинет начальника тюрьмы, послали за живым душманом, получившим пять лет тюрьмы. Я достал блокнот, чтобы записать исповедь контрреволюционера. А тут в комнату ввели суетящегося юнца лет двадцати. Бабистая фигура, мелкие движения, глаза бегают.
А вот и у меня глаза забегали. Левая половина лица у афганской контры была свернута ударом приклада. Шрам уже подживал, покрылся розовой кожей, но след металлической накладки приклада спутать нельзя ни с чем. Четко отпечатался!
Узник, очевидно перековавшийся сразу после такого удара, нес всякую чепуху наподобие «афганский Гитлер капут», описывая жестокость главаря банды и его пороки. Мне стало скучно и стыдно. Я просто представил себя на месте этого парня. Сижу вот в г. Махачкале, в тюрьме, что напротив моего дома. А меня допрашивает корреспондент – афганец-интернационалист. Я так и не использовал эти записи. И все, что легло в память, – это тишина и болезненная чистота в зиндане.
Начальник тюрьмы пригласил нас на обед. Традиционный плов, фрукты, водки не было. Местный Дзержинский-Менжинский уверял, что осужденных кормят почти так же, да еще им разрешено покупать продукты в городе и получать передачи без ограничения из окрестных кишлаков.
Я решил проверить легенду о том, что заключенных здесь временно могут отпускать на волю, под залог. А именно под заложника. Ну, если похороны, жатва или еще что. Об этом со смехом рассказывали ребята из «Кобальта» – заграничной структуры МВД – среди них были советники по «тюремному» делу.
– Нет. Это сказки. У нас такого быть не может. Мы цивилизованные люди, – очень прямо глядя мне в глаза, сказал начальник тюрьмы.
Так прямо посмотрел, что я вынужден был отвести свой взгляд. Однако его мощный волосатый пуштунский кулак с массивным золотым перстнем мне уверенности не прибавил... Впрочем, это был просто неудачный вопрос. А вот плов у начальника тюрьмы был очень хороший! И подавал нам, и прислуживал тот самый душман со следами приклада... Я обратил внимание на его цветущую юность, нежную кожу и плавную походку. Ну да, мальчик еще! А кожа белая, так солнца и не видит, сидит... Бача, одно слово...
