Три ялтинских зимы (Повесть) - Славич Станислав Кононович

А обыск… Весь его смысл в приобретениях, которыми этот унтерштурмфюрер поделится с начальством, и в надежде зацепить кого-нибудь еще. Зацепкой может стать, к примеру, какое-нибудь совсем свеженькое издание — вот тогда старичка потрясут, порасспрашивают о людях, постараются подобрать ему попутчиков на тот свет. А эта дореволюционная книга… Немца она, однако, заинтересовала. Пришлось объяснить. Сразу крик: «Коммунист!»

И снова удивил старик. От недавнего притворного спокойствия не осталось и следа. Лицо дышало откровенной ненавистью.

Что случилось? — спросил себя переводчик. Должна же быть какая-то причина столь разительной перемены… И увидел ее: один из производивших обыск солдат вытряхнул из книги листок, развернул и положил на стол. Это был экземпляр «Крымской правды». Вот и зацепочка нашлась.

Теперь, когда все дела были сделаны, одна мысль глодала переводчика: что было в картонном футляре? Этот дурак арийских кровей вполне мог по невежеству выбросить что-нибудь действительно ценное. Себя-то он обеспечил, солдатня довольствуется тряпками, которые сегодня же будут проданы и вскоре пропиты, ему же, переводчику, не досталось пока ничего…

Давно уже не поют трубы перед атакой. Последний раз он слышал кавалерийскую трубу в 1920 году. Сам, привстав на стременах, подал знак трубачу. Сейчас обходятся без этого.

А удивительное чувство рождала труба. Можно быть сколь угодно трезвым, скептическим человеком, в упор видеть всю замешанную на крови и окопной грязи прозу войны и испытывать трепет при этом высоком, зовущем звуке, Куда, на что зовущем? Уж не в этом ли суть?

Ничего хорошего труба не обещает. Она ведь может звать и на страшный суд. И все равно — подъем и трепет.

Тут во всем противоречия. Как это у Блока: «под черною тучей веселый горнист…» И чуть дальше: «военною славой заплакал рожок, наполняя тревогой сердца…»

И сейчас он испытывал то непередаваемое, что будит труба. Пришли раскованность и безоглядность; хитрость и осторожность переплавились в какое-то новое качество, а страха он не знал никогда. И даже о Лизе думал, отделяя ее от себя: он уходил, она оставалась. Солдатское, почти позабытое восприятие: мы уходим — они остаются. Только надежды на возвращение на сей раз — никакой.

— …Was sagt er?

— Мразь гестаповская…

И вслед за этим выстрелил той заготовленной раньше фразой о том, как плохо, как трудно им будет удирать и какой немыслимо скверный он предвидит для них конец. Говорил, не смущаясь школярской конструкции в построении фразы и не смягчая в произношении твердое русское «р». Немец замахнулся, но только, чтобы испугать. Не испугал. Трофимов не отклонился. Тогда офицер кивнул солдатам: уводите.

— Мишенька! — бросилась к мужу Елизавета Максимовна. — Как же так?! Кто тебе лекарство даст, кто посмотрит за тобой?..

— Мадам! — сказал переводчик саркастически. — Это так просто. У нас места хватит для всех…

— Да-да, — отозвалась Елизавета Максимовна торопливо, — вы только подождите, я сейчас оденусь.

Они увезли их обоих.

ГЛАВА 29

Из воспоминаний Василия Кравцова.

«Февраль 1944-го был снежным и ветреным, а на юг Крыма он приносил дожди. Для нас, разведчиков, эхо был напряженный месяц: то и дело приходилось пробираться в Ялту, Алушту, а также появляться в Кучук-Ламбате, Биюк-Ламбате. Задания поступали одно за другим. Обстановка с каждым днем усложнялась, все труднее стало пробираться в населенные пункты. А в конце февраля мы с Кондратьевым получили задание командования провести в Ялту Анну Калугину.

Переход от лесного массива у высоты Кермен был обычным, но в районе Дерекоя мы не могли пройти, обнаружили выставленные противником секреты. Обойдя дозор, попробовали пройти у румынской батареи, которая стояла на Дарсане, однако и там обнаружили посты противника. Пришлось отойти в лес и пробираться к Ореховой балке. Пришли сюда поздно ночью.

Оставив Калугину отдыхать у пещеры, мы с Кондратьевым спустились на дорогу и направились вниз, в сторону моста. Только мы приблизились к орехам, растущим недалеко от моста, как там вспыхнул огонек зажигалки. Выходит, и тут путь перекрыт. Решили без крайней нужды не рисковать. Утро вечера мудренее. А пока вернулись к пещере и прилегли отдохнуть.

Утром пошли по Ореховой балке к маленькому водопаду — умыться и позавтракать. Пока мы с Кондратьевым занимались туалетом, Калугина лазала по склону и что-то собирала. Через некоторое время она подошла к нам с букетом подснежников. Она прижимала их к лицу, разговаривала с ними, а нам было не до этого — мы думали, как провести ее в Ялту…»

Чтобы не интриговать вас понапрасну, сразу скажу, что Анна Ивановна Калугина, которая до этого работала в ялтинском подполье, а теперь стала разведчицей отряда «Сокол», в город проникла отчасти, может быть, и с помощью этих подснежников, которые, смеясь, сунула под нос стоявшему на мосту румынскому часовому.

Причины, которые приводят нас в лес, бывают разными, но, очутившись в лесу, человек невольно поддается его очарованию. Крайняя, смертельная опасность впереди, и — подснежники, мимо которых пройти невозможно. «Она прижимала их к лицу, разговаривала с нижи…» И ведь тот же Кравцов, человек жестковатый и резкий, хоть и пишет, что «нам было не до цветов», запомнил это, рассказал во всех подробностях даже четверть века спустя!

А я пришел сюда по их следам ровно через тридцать лет и три года. Февраль 1977-го был таким нее снежным и ветреным, а на юг Крыма приносил дожди… Наши горные леса не ждут пробуждения, они всегда бодрствуют, зеленеют можжевелышками, сосной, сумрачным тисом, плющом, иглицей; заросли которой, будто кровавой росой, обрызганы ягодами, дроком, земляничником, забавным в своей кажущейся наготе (приезжий народ называет это изящное деревце «бесстыдницей»), просто травой наконец. Короткая спячка, в которую впадают все же листопадные деревья и кусты, не делает наш лес серым и унылым — он становится как бы просторнее, обозримее. Подлинное его украшение весной — каскады водопадов. Я взял круто вправо и полез к одному из них — не тот ли это, о котором пишет Кравцов? Неподалеку тоже была пещера.

Я ничего не искал и не надеялся найти. Вода была удивительно вкусна. Меж камней скользнула ящерица — сперва даже не поверилось: ящерица в феврале? Набухли и готовы были бесшумно взорваться почки — желтым цветом у кизила, бело-розовым у боярышника и терна. Верховой ветер — срываясь с яйлы, он не задевал здесь даже верхушек деревьев, обрушивался далеко от берега на море — временами ронял водяную пыль, вспыхивавшую радугами… Что еще можно желать среди такой красоты? Мне ничего больше и не нужно было.

Но когда, испив водицы, я глянул вверх, то увидел чудо: среди торжествующей весны сплошь заснеженный склон. «Откуда он здесь, внизу, когда снега не стало и на яйлах?» Однако эта мысль мелькнула и тут же пропала, бесхитростный обман рассеялся: то был не снег, а цветы, подснежники.

Мне никогда не случалось видеть их так много. Они расстилались несколькими огромными белоснежными коврами. Их красота была нежной, трогательной и беззащитной. Каждый цветок порознь напоминал потупившегося ребенка. Но чудо было и в том, что все вместе они являли некую торжествующую, победительную в своей доверчивости красоту. Они были бесстрашны, как дети, которые не знают, что такое опасность, и привыкли во всем верить нам, взрослым.

Выбравшись потом на скальный карниз, я посидел над обрывом спиной к красивейшей поляне, на которой в лунные ночи водят свои хороводы зайцы. Сидел, любуясь Ялтой: она так разрослась за послевоенные годы, что воскресни — допустим на миг и это чудо, воскресни погибшие — они бы, пожалуй, не сразу и узнали родной город. Кстати говоря, именно здесь, на Банистровой поляне, погибли два Николая, два замечательных партизанских разведчика — Попандопуло и Алчачиков…

Однако вернемся, как это ни трудно, в 1944-й. Без проводника не обойтись. Кто будет нашим Виргилием на сей раз?..