Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 87
Последние такты, и остается только треск помех.
Слышали ли остальные? Слышат ли сейчас, как его сердце колотится о ребра? Вот дождь, все так же тихо накрапывает между высокими домами. Вот Фолькхаймер, его подбородок уперт в могучую грудь. Фредерик говорил, у нас нет выбора, мы не распоряжаемся своей жизнью, но в конечном счете именно Вернер убедил себя, будто выбора нет. Вернер, видевший, как Фредерик выплеснул воду на землю (Не буду!), и со стороны наблюдавший все, что было потом. Смотревший, как Фолькхаймер входит в один дом за другим, как хищный кошмар повторяется вновь и вновь.
Он снимает наушники, проходит мимо Фолькхаймера и распахивает заднюю дверь. Фолькхаймер открывает один глаз, огромный, золотистый, львиный. Спрашивает:
– Nichts?
Вернер смотрит на ряд высоких мокрых домов. Ни одно окно не горит. Никаких антенн. Дождь капает тихо, почти беззвучно, но в ушах у Вернера ревет буря.
– Nichts, – говорит он. Ничего.
Антенна
В «Пчелином доме» разместили восемь австрийских зенитчиков во главе с лейтенантом. Пока их повар на кухне греет овсянку с ветчиной, остальные семеро кувалдами крушат межкомнатные перегородки на четвертом этаже. Когда все садятся ужинать, Фолькхаймер ест медленно, то и дело поглядывая на Вернера.
Следующая передача во вторник, в двадцать три ноль-ноль.
Вернер услышал голос, и что он сделал? Солгал. Предал своих. Сколько сейчас людей в опасности из-за его поступка? И все же, вспоминая голос и мелодию, он дрожит от радости.
Половина Северной Франции в огне. Берег пожирает людей – американцев, канадцев, британцев, немцев, русских – по всей Нормандии, тяжелые бомбардировщики превращают в прах города. Однако здесь, в Сен-Мало, все так же колышется на дюнах трава, немецкие моряки проводят учебы в порту, артиллеристы загружают боеприпасы в подземелья под фортом Сите.
Австрияки из «Пчелиного дома» краном поднимают на бастион 88-миллиметровое орудие, устанавливают его на крестовине и накрывают защитным брезентом. Команда Фолькхаймера работает две ночи кряду, и память Вернера шутит с ним шутки.
Мадам Лаба сообщает, что ее дочь ждет ребенка.
Так как же мозг, живущий средь вечной тьмы, выстраивает для нас мир, полный света?
Если у француза тот же передатчик, что когда-то посылал сигнал до самого Цольферайна, антенна должна быть большой. Либо в ней сотни метров проволоки. Так или иначе, она должна быть заметной.
На третью ночь после первой передачи – в четверг – Вернер стоит в шестиугольной ванне под пчелиной царицей. Ставни открыты, за ними – мешанина черепичных крыш. Над укреплениями носятся буревестники; колокольню собора окутывают клочья тумана.
Всякий раз, как Вернер смотрит на Старый город, его изумляют печные трубы. Они огромные, по двадцать-тридцать штук над каждым кварталом. Даже в Берлине нет таких труб.
Ну конечно. Наверняка у француза антенна закреплена на трубе.
Вернер быстро спускается на улицу, идет по рю-де-Форжер, потом по рю-де-Динан. Смотрит на ставни, на водосточные трубы, ищет провода на кирпичной стене, что-нибудь, что выдало бы передатчик. Шея уже заболела. Пора возвращаться – он отсутствовал слишком долго, могут быть неприятности. И так Фолькхаймер явно что-то заподозрил. Однако ровно в двадцать три ноль-ноль меньше чем в квартале от того места, где они поставили «опель», Вернер замечает то, что искал: вдоль трубы скользит антенна. Не толще швабры. Она поднимается метров на двенадцать и, словно по волшебству, раскрывается в букву «Т».
Высокий дом на краю моря. Идеальное место для передатчика. С улицы антенна практически не видна.
Вернер слышит голос Ютты: «Я уверена, он ведет передачу из огромного дома, который больше всего нашего поселка. В доме тысяча окон и тысяча слуг». Дом высокий и узкий, на фасаде одиннадцать окон. Стены в пятнах оранжевого лишайника, замшелые снизу.
Номер четыре по улице Воборель.
Откройте глаза и спешите увидеть что можете, пока они не закрылись навеки.
Он быстро идет назад в гостиницу – голова опущена, руки в карманах.
Большой Клод
Клод Левитт – пухлый, обрюзгший, так и лоснится от сознания собственной значимости. Фон Румпель слушает парфюмера, а у самого подкашиваются ноги; слишком много сильных запахов в тесной лавке. За последние недели он посетил несколько летних резиденций в поисках картин и статуй, которые либо никогда не существовали, либо ему неинтересны. Все – чтобы оправдать свой приезд в Сен-Мало.
Да, да, говорит парфюмер, глядя на нашивки фон Румпеля, несколько лет назад он помог властям выявить приезжего, который измерял здания. Ничего особенного, просто выполнил свой гражданский долг.
– И где он жил в те месяцы, этот мсье Леблан?
Парфюмер щурится, прикидывая, какую выгоду тут извлечь. Глаза, обведенные черными кругами, трубят одно: «Я хочу! Дай!» Жалкие существа, каждое мучительно к чему-то стремится. Однако здесь фон Румпель – хищник. Ему нужно только терпение. Неутомимость. Убирать препятствия одно за другим.
Он поворачивается, как будто собрался уйти, и с парфюмера мигом слетает вся самоуверенность.
– Подождите-подождите.
Фон Румпель держится рукой за дверь:
– Где жил мсье Леблан?
– У своего дяди. Никчемный человек. С головой не в порядке.
– Где?
– Прямо здесь. – Парфюмер указывает рукой. – Дом номер четыре.
Boulangerie
[40]
Лишь через день у Вернера выпадает час, чтобы вернуться к тому дому. Деревянная дверь, перед ней решетка. Синие оконные рамы. Утренний туман такой густой, что крыши не видно. У Вернера в голове крутятся несбыточные фантазии: француз пригласит его в дом. Они выпьют кофе, обсудят старые передачи. Может быть, распутают какую-нибудь важную эмпирическую проблему, мучившую его долгие годы. Может быть, француз покажет Вернеру свой приемник.
Бред. Если позвонить в дверь, старик решит, что его пришли арестовать или убить на месте. Антенна над трубой – вполне достаточная улика.
Вернер может вломиться в дверь, вытащить старика на улицу и заслужить поощрение.
Туман светлеет. В соседнем доме кто-то открывает и снова закрывает дверь. Вернеру вспоминается, как Ютта строчила свои взволнованные письма, писала на конверте: «Проффесору во Францию» – и бросала их в почтовый ящик на площади. Воображала, что француз услышит ее голос, как она слышит его. Один из десяти миллионов.
Всю ночь Вернер мысленно упражнялся во французском: «Avant la guerre. Je vous ai entendu a la radio» [41]. Винтовку он оставит за спиной, руки будет держать по бокам. Постарается выглядеть маленьким, совсем не страшным. Старик поначалу испугается, но все удастся объяснить. Однако, пока Вернер стоит в редеющем тумане на улице Воборель и репетирует свои слова, дверь дома номер четыре отворяется и оттуда выходит не седовласый ученый, а девушка. Стройная, хорошенькая девушка с золотисто-каштановыми волосами и веснушчатым лицом, в очках и сером платьице. На плече у нее рюкзак. Она идет влево, прямо на Вернера, и у того екает сердце.
Улица совсем узкая; девушка заметит, что он на нее таращится. Однако она как-то странно держит голову, лицо наклонено в одну сторону. Вернер замечает трость, черные стекла очков и понимает, что она – слепая.
Трость стучит по мостовой. Девушка уже в двадцати шагах. Никто не смотрит из окон; все занавески задернуты. Пятнадцать шагов. Чулки на ней рваные, туфли велики, шерстяное платье чем-то заляпано. Десять шагов, пять. Девушка проходит на расстоянии вытянутой руки; сейчас Вернер видит, что она выше его, хоть и ненамного. Не задумываясь, почти не понимая, что делает, он идет вслед за ней. Трость стучит по водосточной канавке, отыскивая каждую канализационную решетку. Девушка идет грациозно, словно балерина, ноги у нее такие же выразительные, как руки. Она поворачивает направо, потом налево, проходит полквартала и уверенно входит в открытую дверь магазинчика. Над дверью прямоугольная вывеска: «Boulangerie».
