Крепче брони - Толстобров Павел Петрович

— Говорят, что никакого везения не бывает, — улыбается рассказчик, и в его словах я слышу знакомый вятский говорок. — Но разве это не везение! Мина угодила прямо под ноги, а я сижу рядом с вами… Те секунды, — снова заговорил Буланов, — когда мы ждали взрыва, показались вечностью. Хорошо, что у меня волосы светлые, а то бы в роте после этого меня, наверное, не узнали… Сидим с Фарафоновым и ждем: вот-вот мина взорвется и разнесет нас… Но она не взорвалась. Только окоп был разрушен так, что вести из него огонь было нельзя…

А бой между тем кипел. Меняя позиции, Буланов израсходовал еще более двадцати патронов, но все безрезультатно. А тут появились немецкие самолеты.

Осколком бомбы ранило Фарафонова. Из всего взвода Иван остался один. Перевязав товарища и прихватив противотанковое ружье, направился на командный пункт роты за пополнением.

Усталый, оглушенный, едва переставляя ноги, брел, полз по паханному-перепаханному взрывами снарядов, мин, бомб пологому склону высоты. Вдруг слышит:

— Товарищ старший сержант, закурить есть?

Оглянулся. В глубокой воронке сидит младший сержант Горшков. Как он до нее добрался?

— Курить очень хочется, а махорка вышла…

Буланов спустился вниз. Присел на корточки.

Свернул папироски Горшкову, себе. Жадно закурили.

«Потом он, — это Буланов продолжает рассказ о Горшкове, — попросил перевязать раненую ногу.

Помог. Израсходовал и свой пакет. Тут мне сделалось очень нехорошо. В голове помутилось и я, наверно, потерял сознание. Пришел в себя от голоса Горшкова:

— Иди, старший сержант, ты — командир взвода. Тебе надо воевать.

— Умирать будем вместе, — говорю ему.

— Нет, ты — командир. Твое место в бою! Иди!

— Хорошо. Но когда стемнеет, найду тебя. Сейчас тебя вынести отсюда нельзя, убьют обоих…»

Буланов на некоторое время замолчал.

«Потом, — потускневшим голосом продолжал он, — я добрался до капэ роты, доложил лейтенанту, что взвода нет — кто ранен, кто убит… Попросил, чтобы он дал мне людей. Лейтенант отвечает: „Знаю… Видел… Но людей нет!“ Потом поднялся, смотрит на меня подозрительно и спрашивает: „Ты что — пьян?..“ Я даже растерялся. „Что вы, товарищ лейтенант, — отвечаю, — ни капли не пил…“ Поверил. Усадил меня на земляной выступ в землянке и стал ругаться: „Черт знает что! На тебе же лица нет, а еще людей просишь. Ложись сейчас же и отдыхай!..“ Ну, а я — свое: „Там танки, дайте людей…“ Лейтенант разозлился: „Я тебе сказал, что у меня нет людей… Что я рожу их, что ли?“ — потом успокоился: „Хорошо, забирай моего Белошапкина…“».

Белошапкин был связным ротного.

Уже на ходу докуривая папиросу, Буланов вместе с напарником опять направился к переднему краю. Связной оказался очень расторопным и предприимчивым. Буланов, глядя на него, даже подумал: «Напрасно подсмеиваются над связными и адъютантами… С этим парнем можно воевать…»

Ожесточенный бой продолжался весь день. Артиллерией, противотанковыми ружьями, гранатами, бутылками с зажигательной смесью гвардейцы остановили танки врага, больше половины которых было подбито и сожжено. То и дело меняя позиции, используя то чей-то окоп, то воронку, Буланов с Белошапкиным вывел из строя еще три вражеские машины.

…Поздно вечером, измученный, голодный, он пробирался на командный пункт роты. Распахнул плащ-палатку, которой был прикрыт вход в землянку. Желтоватый свет «катюши» резанул глаза.

— Жив? Ваня, жив?! — ротный, который никогда так не называл Буланова, как медведь обхватил его своими ручищами.

А Буланову больше всего хотелось тут же, сейчас же свалиться и уснуть. Но он боролся с собой.

— На, это тебе. Ты же с утра ничего не ел, — лейтенант подал котелок.

Буланов заставил себя проглотить несколько ложек каши и поднялся.

— Товарищ гвардии лейтенант, в двухстах метрах лежит в воронке младший сержант Горшков. Без ноги. Разрешите с Белошапкиным вынести его?

Буланов опять сделал паузу. И, обращаясь ко мне, добавил:

— Вот это человек! Вот перед кем стоит преклониться…

Я вначале не понял. Но он, не торопясь, задумчиво продолжал:

— Вот это настоящий десантник-гвардеец!

— Вы о Горшкове?

Буланов ответил не сразу.

— Ночь была такая черная, что разойдешься на несколько шагов — и не видно друг друга… Искали с Белошапкиным почти до утра, осмотрели ту воронку, около нее и не нашли. Будто под землю провалился! Куда он мог уползти в таком состоянии, без ноги?.. Нашли через двое суток. Видимо, потерял ориентировку и уполз не в ту сторону. От большой потери крови ослаб.

Думали — погиб человек. Выжил! Отправили в госпиталь… Вот это солдат!

Вдруг Буланов забеспокоился:

— Извините, мне пора.

Поднялся и растворился в темноте.

…С Булановым мы снова встретились через несколько недель в штабе дивизии. К тому времени он стал членом партии, получил повышение в звании. Он был чисто выбрит, подтянут, яловые сапоги блестели, как хромовые. Несмотря на такой «респектабельный» вид, выглядел он, однако, довольно растерянным. А когда комдив генерал-майор Пастревич вручал ему орден Ленина за восемь подбитых танков, за мужество и героизм, проявленные в боях, Буланов совсем смутился. Дрогнувшим голосом он произнес:

— Служу Советскому Союзу! — и быстро отступил за спины товарищей, которым тоже предстояло получить награды.

«Вот человек!» — подумал я тогда. В бою не растеряется, не моргнув глазом, пойдет на смерть. А здесь, — как ребенок, стесняется…

Больше с Булановым я не виделся. В декабре, когда дивизия дралась под Обливской, Ивана Александровича не стало. Это было для нас огромной потерей. Имя и подвиг героя, однако, стали примером для всех, кто оставался в дивизии и кто приходил в нее вновь. Он был навечно занесен в списки личного состава полка.

Высота Кузнецова

На топографической карте она помечена цифрой 180,9.

Сколько раз на ней кипели кровопролитные бои! Сколько крови пролито гвардейцами-десантниками, чтобы овладеть ею!

Никакая другая высота в малой излучине Дона не видела такого беззаветного героизма, такой гвардейской доблести и отваги. Героизма и отваги не только отдельных бойцов, но и целых подразделений.

Находясь почти на самом левом фланге гряды высот, образующих скобу, которая упирается своими концами в Дон, высота 180,9 возвышается над ними. С нее просматриваются боевые порядки дивизии, все подходы к ее оборонительному рубежу. С вершины ее, как на ладони, видны огневые позиции нашей артиллерии, тылы полков, расположившихся внизу, на плато около хутора Яблонского и станицы Старогригорьевской. С нее нетрудно определить, что там, на окраине лесного выступа у Дона, расположен штаб нашей 40-й гвардейской десантной.

С высоты 180,9 немцы свободно просматривают пространство не только до самого Дона, но и задонские просторы, куда они так рвутся, чтобы выйти к Волге, с севера охватить Сталинград. Легко представить, как много значит эта высота для противника, а тем более для нас.

И еще одна особенность ее. С востока и северо-востока, то есть с нашей стороны, высота поднимается очень круто, местами даже обрывисто, тогда как со стороны противника — лишь с незначительным возвышением. Так что до самого гребня ее могут свободно добираться танки и автомашины. Ко всему этому — примерно в километре от гребня высоты проходит хорошо накатанная дорога от станицы Сиротинской на хутор Камышинка и дальше на запад, и по ней немцы в любое время могут подбросить подкрепление.

15 августа 1942 года наша дивизия сумела зацепиться лишь за скаты высоты, которые ценою своей жизни удержали воины-герои взвода младшего лейтенанта В. Д. Кочеткова, а затем продолжали защищать другие подразделения 111-го гвардейского стрелкового полка.

Эту высоту надо было взять. Овладение ею серьезно усилило бы оборонительные позиции дивизии и уменьшило шансы врага на ликвидацию нашего плацдарма на правом берегу Дона.