Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

В седьмом часу вечера, когда солнце начало медленно склоняться к горизонту, он сорвал травинку и стал щекотать ее голое плечо и шею. Аня проснулась, села, привычно поправила рассыпавшиеся волосы, посмотрела на часы, ужаснулась.

— Пришла девица на свидание, — засмеялась она. — И проспала весь день.

И, вдруг вскочив, шлепнула Васятку по спине ладонью, с размаху бросилась в воду. Плавала Аня хорошо. Мужскими саженками она быстро доплыла до середины реки, крикнула:

— Эй, моряк, плыви сюда, не бойся! Начнешь тонуть — вытащу!

Обратно к берегу плыли рядом. Течение отнесло их метров на двести ниже. Когда бежали к своей одежде, Васятка догнал ее, сгреб в охапку, стал целовать. Сначала Анька стояла неподвижно, закрыв глаза, потом сказала:

— Не умеешь целоваться, Васенька. Придется, видно, научить…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БРЕМЯ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

В СИМФЕРОПОЛЬСКОЙ КЛИНИКЕ

Тося была еще жива. Она лежала одна в двухместной палате, окно которой выходило в больничный парк. Еще с порога Василий Прокофьевич услышал ее тяжелое, хриплое дыхание. Так громко дышат, словно стонут, люди, когда им не хватает воздуха и они задыхаются. Сознание ее было помрачено. Иногда она кашляла, и тогда на ее губах появлялась мокрота с кровью. Из висевшей на штативе рядом с кроватью капельницы в вену больной непрерывно вливались лекарства.

— Ввели сто тысяч единиц фибринолизина и пятнадцать тысяч единиц гепарина, но без малейшего эффекта, — пояснила замещавшая заведующего кафедрой профессора Стельмаха женщина-доцент. У нее было невыразительное бесцветное лицо, большие мужские ноги, а просторный белый халат болтался на тощей фигуре, как потерявший ветер парус. Вела она себя так, будто чувствовала перед Василием Прокофьевичем вину — и за то, что профессор Стельмах именно сейчас отдыхает в Закарпатье, и за то, что сама не владеет техникой операций на сосудах.

— Все собиралась приехать к вам в институт на стажировку, — говорила она, стоя рядом и смущенно улыбаясь. — Но, знаете, профессор, нет ничего страшнее текучки. Она, проклятая, съедает все свободное время.

Василий Прокофьевич смотрел на Тосю. Сейчас она мало походила на ту пышноволосую улыбчивую девушку в лихо надетой набекрень пилотке, которую он привык видеть у Миши на фотографии. Он взял ее тонкую руку. Пульс под пальцами был слабый и очень частый.

Лечащий врач включила стоявший рядом на тумбочке электрокардиограф, и тотчас же, извиваясь и падая на пол, побежала лента. Электрокардиограмма показывала сильную перегрузку сердца, блокаду ножки пучка Гиса. Василий Прокофьевич приложил трубку к груди больной — в нижних отделах легких выслушивались влажные хрипы и шум трения плевры. Сначала старый хронический тромбофлебит голени, потом внезапная острейшая боль в левой подлопаточной области сутки назад, кровохарканье, нарастающий цианоз. Да, диагноз достаточно типичен и не вызывает сомнений. Консервативная терапия эффекта не дала. Показания к оперативному вмешательству абсолютные и срочные.

— Вы будете оперировать, Василий Прокофьевич? — спросила доцент. — Если разрешите, я бы хотела ассистировать вам.

— Ладно, — односложно и не слишком вежливо буркнул он, уже думая над тем, какой способ операции все же избрать. Испытанную широкую торакотомию или более щадящий, но менее апробированный московский способ.

Больную осторожно переложили на каталку и повезли в операционную, где уже хозяйничали Бурундукова и Котяну. За время выездов они привыкли быстро ориентироваться в незнакомых операционных, легко находить общий язык с коллегами и чувствовать себя на новом месте достаточно уверенно и непринужденно. К своему удовольствию, Котяну обнаружил в операционной новенькие аппараты «Фаза» для искусственной вентиляции легких и «Полинаркон-2». Такая аппаратура давала возможность выбрать для обезболивания самый современный метод — нейролептоаналгезию.

Котяну ловко ввел в едва заметную спавшуюся вену больной дроперидол и фентанил, сделал интубацию — вставил в трахею зонд и перевел пациентку на искусственную вентиляцию легких. Пульс у нее оставался частый — сто сорок ударов в минуту, артериальное давление — девяносто на шестьдесят.

Сквозь открытую дверь в предоперационную Котяну видел, как шеф заканчивает мыть руки. Одетый в институтскую униформу — светло-зеленую рубаху с короткими рукавами и синие брюки, он стоял спиной и держал крупные тяжелые руки в тазике с раствором спорацида. «О чем, интересно, он думает сейчас, перед операцией?» — размышлял Котяну, угадывая по всей позе Васи-Богдыхана, по опущенным широким плечам, по наклоненной голове, что он погружен в раздумья. Душа шефа оставалась для него загадкой. Такой опытный и крупный хирург вряд ли волнуется, как пройдет операция. Тогда о чем же он размышляет? О предстоящей поездке в Мельбурн? Котяну многое бы отдал, чтобы узнать мысли своего шефа. Ведь самое интересное в человеке — его мысли. Еще Паскаль сказал: «Наши достоинства заключаются в наших мыслях». Мысли операционной сестры Бурундуковой ему ясны. Она боится Васю и озабочена только тем, чтобы все эти тупферы, диссекторы, микуличи и множество других, отливающих никелем инструментов, были на месте и шеф ни разу ни сказал бы ей во время операции «тютя». Мысли сидящего в коридоре мужа больной, которого шеф называл Мишка, тоже понятны. Человек любит жену, это написано на его лице, в глазах, и ждет исхода операции. А вот мысли шефа всегда остаются загадкой.

В характере Васи есть горячие точки, «очаги возбуждения». Лучше не наступать на них, обходить стороной. Тогда с ним можно ладить. Пару раз, когда во время операции больной стал просыпаться, шеф орал на него: «Куда смотришь, Федька? Уснул, как в самолете? Выгоню из операционной». Обычно же слышатся только односложные, обращенные к нему реплики: «Дуется!», «Икает». И он сразу принимает меры. Во время операции Вася не терпит никаких пустопорожних разговоров. Болтуны раздражают его, приводят в бешенство.

— Можно начинать? — спросил шеф, входя в операционную с двумя ассистентами и, как всегда, в калошах. Он любит оперировать именно в калошах, а не в бахилах, и заботливая Бурундукова постоянно возит их с собой.

Пять минут назад после раздумий он все-таки решил, что на этот раз не станет рисковать и прибегать к новому, хотя и очень заманчивому московскому способу, а будет оперировать по-старому. Принять такое решение ему помогла неожиданно пришедшая в голову аналогия с автомобилем. Он вспомнил, что великолепно чувствует себя за рулем «волги» в Ленинграде и терпеть не может садиться за руль в Москве. Правила движения те же, но в Москве у него всегда через пять минут езды спина становится мокрой. Незнакомый город и великая сила привычки.

— У меня порядок, — ответил Котяну и добавил: — Пульс сто сорок пять, давление сто на шестьдесят.

— Тогда поехали, с богом.

Он сделал длинный продольный разрез вдоль грудины, так называемую стернотомию, обложил рану стерильными простынями, специальными расширителями раздвинул ее края. Доцент на удивление ловко и понятливо помогала ему, прижигая диатермией мелкие кровоточащие сосудики и перевязывая кетгутом более крупные. Когда рану высушили, в глубине ее в ровном свете мощной бестеневой лампы тускло блеснула сердечная сорочка — перикард…

Уже час Миша сидел в длинном коридоре на выкрашенной белой масляной краской скамье. По сторонам коридора располагались палаты, процедурная, учебные комнаты. Одним концом коридор упирался в операционный блок. Мимо деловито проходили врачи, сестры, лениво прохаживались ходячие больные, веселой стайкой прошла группа студентов после занятий.