Когда обрадованный физрук, потирая руки, мысленно уже включил его в гимнастическую команду, Бурцев равнодушно сказал, что гимнастика не его специальность.
— А что же? — удивился физрук.
— Шашки…
И это не было трепом, он в самом деле оказался кандидатом в мастера и даже был победителем каких-то крупных юношеских соревнований.
Впрочем, больше ничего примечательного в нем не было. Сочинения писал хоть и грамотные, но без особой фантазии, танцевать не умел, в самодеятельность не шел — да и что бы он там делал? В дружбу особую ни к кому не лез, ближе всех был разве что к Козину — сидел все-таки за одной партой, задачки за него решал… К девчонкам, как и они к нему, тоже особой тяги не испытывал, — этого не замечалось, никого из них в классе он не выделял.
Золотова по характеру была совершенной его противоположностью. Она всегда была в центре внимания, была яркой, веселой, общительной. Она нравилась многим, знала это и понимала как естественное дело. Училась она неплохо, и это придавало ей еще больше уверенности и самостоятельности.
Накануне она действительно была в лесу, вернее в городском лесопарке, на окраине, куда по расписанию, каждые полчаса, ходил автобус. И если бы не Гошкина запись — ему обещали какую-то потрясающую пленку, и он, уже с магнитофоном в руках, сообщил ей об этом на остановке, где они договорились встретиться, — она бы и поехала в Сосново с ним, с Гошкой… Но он не смог; он все объяснил, извинился, привычно наклонил свою красивую голову и умчался в общежитие.
Было досадно, Золотова не была готова к этому. И вообще, менять любое решение ей всегда было не легко: что-то внутри вечно сопротивлялось, неизменно сбивалось настроение…
А дома она тщательно подобрала одежду — чтобы было и тепло, и свободно. Под пальто, без шарфа, надела белый свитер, на голову белую же вязаную шапочку; надела свои шикарные фетровые валенки, в которых ее маленькая нога становилась, кажется, еще изящней…
И тут — Гошка едва успел отойти на десяток шагов — она увидела Бурцева. Он стоял и смотрел на нее, и не отводил глаз, хотя она слегка кивнула ему — дескать, привет! — и, сама не зная почему, пожала плечами. Потом он тоже кивнул, будто спохватился, и перевел взгляд в ту сторону, куда удалился Гошка, и тут же опять уставился на нее…
И она вдруг поняла, что вот так, как сейчас, внимательно и как-то невесело, он уже смотрел на нее не раз, — и на уроках, когда она отвечала у доски и сталкивалась с ним глазами, и в раздевалке, и во время дежурства по школе, и на вечерах, где она неизменно царила в самой гуще веселья, а он сидел где-нибудь около стены и покачивал головой в такт песням Аллы Пугачевой или Карела Готта. Это был взгляд жуткого интереса — она-то уж знала…
— Пойдем в лес, — сказала она, подойдя к нему. Он тоже успел сделать несколько шагов ей навстречу.
— В лес?
— Да. Побродим… А то зима уходит…
Он, конечно же, не ожидал такого. Он и одет был неподходяще. Главное, нужно было бы другую обувь…
Но ей уже было не остановиться.
— Ты был в Соснове?
Он кивнул и оглянулся — опять так, будто хотел удостовериться, что черноволосый парень с магнитофоном ушел. «Он его видел, конечно», — решила Золотова.
— Это Игорь Карпович, в прошлом году кончил нашу школу. Теперь в политехе…
— Ты этого хочешь?
— Чего?
— Чтобы мы поехали в лес?
— Разве бы иначе я предложила?
Так они оказались в лесу.
Снег был уже вязким и тяжелым; около деревьев, от их тепла, он подтаял, осел кольцами. Но жизнь в лесу еще не пробудилась — деревья стояли голые, молчаливые; изредка поскрипывали ветки, и еще реже, как срывающиеся тени, пролетали в стороне какие-то птицы.
Сначала они шли по тропинке, достаточно широкой, чтобы можно было идти рядом, то и дело касаясь друг друга плечом. Но всякий раз как это происходило, он тотчас подавался в сторону, оступался с дорожки и проваливался в ноздреватый снег. Вскоре и тропинка кончилась, и они двинулись по лыжне — оплывшей, заледенелой, уже, видимо, оставленной лыжниками.
— Завтра побежишь? — спросила она, имея в виду предстоящие соревнования. — Закрытие сезона…
— От класса по восемь человек. Ты ведь тоже?
— Да. По такому льду обдерешь свои финские.
— Я-то?
— Да.
— Наверно…
Лыжи у него действительно были отменные. Когда он впервые принес их в школу, все ребята потрогали их, прикинули вес, погладили руками поверхности скольжения. Но бегал он не быстрее всех в школе, — его «специальностью» в самом деле были шашки.
Потом она вернулась к разговору, который они начали еще в автобусе:
— А когда ты был здесь?
— Еще осенью, сразу как мы приехали. — Он поднял голову к верхушкам деревьев. — Тут было какое-то чудо. Там, где мы жили, такое и во сне не снилось…
Странно, но его слова «там» и «здесь» она приняла почему-то и на свой счет: «там» ее не было, она — «здесь», идет рядом с ним. Может быть, она уловила это в его голосе?
— А ты и одна сюда ходишь? — спросил он. Вернее, даже не спросил, была иная интонация; он как бы просто отметил это.
А она, словно по инерции, произнесла:
— Да.
Он тряхнул головой — дескать, понятно; а она, вытянув до упора руки в карманах, поежилась: «Поверил, ведь правда поверил…»
Он шел впереди — уже лыжня терялась под ногами — и, чтобы слышать ее, вынужден был то и дело оборачиваться. Крупная голова, на ней громадная шапка качались на длинной шее, как на ветке. Из кармана торчала цветная капроновая сумка, — с нею в руках он и встретился ей на автобусной остановке. Скорее всего, направлялся в магазин. Уже в автобусе свернул ее и засунул в карман, и сделал это без раздумий, быстро, не прерывая какой-то начатой фразы.
— Что у тебя за шапка? — спросила она.
— Зверь?
— Да.
— Росомаха.
— О-о!..
— А ты видела их когда-нибудь?
— Нет. Кажется, нет… А ты?
— Убитую.
Она рассмеялась и, когда он снова обернулся, показала рукой:
— Вот эту самую?
— Нет. — Он тоже вроде бы улыбался.
Вообще, он был все-таки до смешного серьезен. В самом деле. Она даже не знала, о чем с ним говорить. Сам он, не проявляй она инициативы, так и шагал бы рядом, не раскрывая рта. Это точно.
— А зачем у тебя сумка?
Он решил, что его разглядывают, и сделал шаг в сторону — вновь, конечно, пробив наст и утонув в снегу, — и подождал, пока она не выйдет вперед. Она согласно пожала плечами: «Пожалуйста!..»— и пошла впереди.
— Я собирался в магазин.
— За молоком?
— Около остановки булочная, а не гастроном.
— А я думала, ты шел за мной следом и следил, куда я иду…
— Не совсем…
— Ах, значит, все-таки следил?
— Я просто тебя увидел.
— А дома ждут к обеду хлеб…
Он ничего не ответил. А мог бы, допустим, сказать «нет, не ждут», и что никакой жертвы с его стороны нет…
— Шел в комнату, попал в другую?
— Гм…
— Ты мог бы сказать мне об этом, я бы съездила сюда и одна.
— Да что тебе дался мой хлеб?
— Его же ждут?
— Ну и что?
— А ты уехал. Почему?
Она опустила голову — не стоило бы, пожалуй, задавать ему такого вопроса. Замедлив шаг, ждала, что он скажет.
— Ты хотела бы услышать что-нибудь неожиданное?
— Я хочу услышать то, что ты скажешь…
— Отчего я поехал?
— Да.
— Ты хотела, чтобы я поехал?
— Допустим… То есть да.
— Этого было достаточно.
Она на мгновение замедлила шаг. «Мамочки!.. Он же объясняется! Неумело, примитивно, но объясняется…»
— Я хочу сказать, — она обернулась и внимательно поглядела на него, — что мы ведь не договаривались заранее и ты мог совершенно спокойно отказаться. Другое дело, если бы мы договорились…
— Разве это имеет значение?
На последние слова она не нашлась что ответить, и некоторое время они шли молча. И она чувствовала на себе острый взгляд и несла голову, как носят букет цветов. А он в самом деле не отрывал от нее глаз — словно касался ее невидимыми руками и поддерживал на каждом легком шаге, плавно поднимая над тропинкой…
