— У каждого должна быть своя голова.
— Вы же сами жаловались, Гарри, что Ванденгейм по уши залез в немецкое болото и что из-за этого расквакались лягушки в Европе.
— Я и не беру своих слов обратно. Но мне кажется, что Европа из тех старушек, которым не прожить без полнокровного и богатого друга дома.
— Кое у кого на том материке есть тоже шансы разбогатеть.
— Я знаю, Франклин, на кого вы намекаете, но, честное слово, если дело идёт о соревновании с Советами, то я на стороне Джона.
Президент посмотрел в глаза другу.
— Мне что-то подозрительна защита, под которую вы вдруг взяли этого разбойника.
Он захлопнул все ещё лежавшую на коленях книгу и отбросил её на стул.
— Какую ещё гадость вы принесли там? — Рузвельт потянул за угол пачку бумаг, на которых сидел Гопкинс.
— Если верить Буллиту…
— Самое неостроумное, что мы с вами можем сделать, — с неудовольствием перебил Рузвельт.
— …Гитлер не отступает ни на шаг от своих требований, и англо-французы не выказывают намерения удержать его от вторжения в Чехию.
Рузвельт сделал усилие, чтобы сесть, плед упал с ног; Гопкинс заботливо поднял его и положил обратно. Рузвельт потянулся было за палкой, но тут же с раздражением махнул рукой.
— Все ещё не могу привыкнуть к тому, что лечения в Уорм-Спрингс мне хватает уже не больше чем на два-три месяца… Какая дрянная штука старость, Гарри. — И тут же улыбнулся: — Чур, это между нами.
Он откинулся на спинку и сделал несколько беспокойных движений рукой. Такое волнение находило на него редко и никогда на людях. Единственным, перед кем он всегда оставался самим собою, был Гопкинс. Но даже в его присутствии минуты несдержанности бывали краткими. Рузвельт быстро брал себя в руки.
Подавляя вспышку раздражения, он сказал:
— Меня поражает близорукость англичан и французов. Неужели там не понимают, что тигра нельзя ублаготворить мышиным хвостом? И Ванденгейм и остальные должны понимать, что война не будет изолированной европейской, — она утянет нас, как водоворот, потому что не может не втянуть.
— Они рассчитывают взять своё в драке.
— В конце концов есть же среди нас люди в здравом рассудке! — в возмущении воскликнул президент. — Нужно быть совершенными кротами, чтобы, подобно нашим изоляционистам, воображать, будто чаша может нас миновать, если она перельётся через край.
— Они этого и не воображают, — осторожно заметил Гопкинс. — Они только хотят уверить в этом других.
— Тем подлее и тем глупее с их стороны воображать, будто среди полутораста миллионов американцев не найдутся такие, которые выведут их на чистую воду.
— Это одна сторона глупости, есть и другая — более опасная: втянуть нас в игру в первом тайме, Франклин!
— Кто же, по-вашему, Гарри, должен начать игру?
— Думаю, что начнут её всё-таки немцы, несмотря ни на что.
— А с той стороны?
— Может быть, для начала чехи, может быть, русские — не знаю. Да и не в этом дело. Важно, чтобы мы могли вступить в игру только в решающий момент, когда ни у кого из них уже не будет сил довести дело до конца.
— А что вы считаете концом игры?
— Порядок… относительный порядок в мире. Когда можно будет хотя бы на пятьдесят лет вперёд уверенно предсказать, что революций не будет. И я считаю, что это станет возможно только при одном условии: мы вступаем в игру только в решающий момент и забиваем решающий мяч. Мы должны выйти из игры такими, словно только разминали ноги.
— Чтобы снова драться?
— Драться-то будет не с кем. Наше дело будет тогда только присматривать, чтобы выдохшаяся команда не отдышалась раньше, чем это будет нужно нам.
— Нет, Гарри, — решительно воскликнул Рузвельт, — вы, чересчур оптимистически смотрите на вещи. Есть ещё Англия…
Черты Гопкинса отразили недоумение.
— Вы думаете, её нельзя заставить разумно смотреть на вещи?
— Только до тех пор, пока вы не станете посягать на целостность империи.
— Не может быть и речи, чтобы англичане могли вечно сидеть на половине глобуса, присосавшись, как спрут, ко всем материкам, — с решительным жестом сказал Рузвельт.
Опершись подбородком на руку, он, нахмурившись, смотрел в сад и, казалось, забыл о Гопкинсе, но вдруг оживился:
— Послушайте, Гарри, мне кое-что пришло в голову: принесите-ка вчерашнюю папку Кордэлла, я её так и не просмотрел. Он говорил, что там есть подробное политическое донесение Керка.
— Я знал, что это вас заинтересует.
Гопкинс привстал и вытащил из-под себя бумаги. Отобрав одну из них, протянул президенту, остальные положил на траву.
— Керк пишет, что позиция Советов остаётся попрежнему ясной и твёрдой. Они готовы к выполнению своих обязательств в отношении чехов.
— Так что же ещё нужно Даладье? — начиная раздражаться, спросил Рузвельт.
— Одно единственное: не позволить советским войскам войти в Западную Европу.
— Я их понимаю… я их понимаю, — машинально повторял президент, пробегая глазами бумагу. — Но не думают же они, что дело дойдёт до войны, если Гитлеру будет ясно сказано, что вместе с французами выступят русские.
— Вероятно, они именно этого и боятся. А предоставить Красной Армии роль освободительницы Европы… — Гопкинс пожал плечами.
— Д-да… — Рузвельт почесал бровь. — Ну, до этого дело не дойдёт, не может дойти. Я достаточно понял шакалью природу Гитлера: он подожмёт хвост от настоящего окрика. Только не нужно перед ним расшаркиваться, — это опасно, так как открывает всю игру. — Он задумался и как бы про себя повторил: — Только не расшаркиваться… Знаете что…
Гопкинс ждал, но президент молчал. Он продолжал напряжённо думать, наконец медленно проговорил:
— Вот что, Гарри: если ни Париж, ни Лондон не хотят понять, как нужно действовать, им покажет Вашингтон.
Гопкинс сделал протестующий жест.
Президент улыбнулся и успокоил его мягким движением руки.
— Мы сделаем это, не дразня гусей, а Гитлер получит то, что нужно. Возьмите-ка перо, Гарри… — И, подумав, продиктовал: — «Президенту Калинину, Москва. Мистер президент, по мнению правительства Соединённых Штатов, положение в Европе является столь критическим и последствия войны были бы столь гибельны, что нельзя пренебречь никаким демаршем, могущим содействовать сохранению мира. Я уже обратился в срочном порядке с призывом к канцлеру Германии, президенту Чехословакии…» — Рузвельт остановился и подумал. — Одним словом, Гарри, пусть Кордэлл сам ставит там всё, что нужно по смыслу, а в заключение напишет: «Правительство Соединённых Штатов полагает, что если бы глава СССР или советского правительства счёл необходимым немедленно обратиться с подобным же призывом от собственного лица — собирательный эффект такого выражения общего мнения даже в последнюю минуту мог бы повлиять на развитие событий». — Рузвельт снова сделал небольшую передышку. — Пусть Кордэлл сам все это отредактирует.
