Утешение - Гаврилов Николай Петрович

— Я вчера полдня пыталась по справке дозвониться до штаба Северо-Кавказского округа, — сбиваясь и повторяясь, Ольга рассказала о событиях последних дней. — Но ничего не получилось. Поэтому пришла к тебе… Сережа, я не знаю, что делать!

Наступила долгая пауза. Во второй комнатке даже перестала щелкать компьютерная мышь. Ольга, в той же выходной белой кофте с горлом, что и вчера, так и не сняв пальто, не притронувшись к кофе; стойла посреди офиса, не отрывая глаз от лица бывшего мужа. Сергей думал. Он посмотрел в окно, поморщился, подошел к столику, молча сделал себе чашку растворимого кофе и бесконечно долго размешивал: сахар, постукивая чайной ложкой. Потом взглянул на Ольгу.

— Даже не знаю, что сказать, — произнес он, переместив взгляд куда-то ей под ноги. — Я, конечно, попробую с кем-нибудь переговорить, но…

— А тот человек? Военный. Который обещал Лешу в Томск перевести? — быстро спросила Ольга.

— Да ну, — Сергей снова поморщился. — Ничего он не может. Пустышка. Взял двести долларов и ничего не сделал. Тут другие люди нужны. Но знаешь… мне кажется, ты немного нагнетаешь. Что у тебя есть? Задержка в почте и слова какого-то военкома? Если бы такое произошло на самом деле, тебе бы обязательно прислали официальное письмо… Надо искать выход на командование этой бригады.

— Военком сказал, что они там почти все погибли, — тихо произнесла Ольга.

— Ну… Если б такое случилось, об этом бы по телевизору на каждом канале говорили. Как бы тебе сказать… Люди, они часто преувеличивают. Надо разобраться. Давай-ка выдохнем, я попробую с кем-нибудь связаться, а ты успокаивайся и проверяй почту. Как это — пропал без вести? Это что, Великая Отечественная, что ли? Дай мне пару дней. Я разберусь. А сама перестань волноваться. Думаю, что это просто какая-то путаница.

— Сережа, нам еще сегодня на склад заехать надо, — негромко напомнила жена из второй комнатки. В открытую дверь Ольга видела, как девица посмотрела на нее с вызовом, словно говорила: «Мой он, целиком и полностью, без тебя и всего багажа прошлой жизни».

— Да, да, — заторопился Сергей. — В общем, Оля, ждем. Пока не появится ясность. А ты иди домой, отдохни. И перестань себя накручивать.

Меньше всего Ольга нуждалась в утешении. Не помнила, как застегнула пальто, накинула капюшон и молча пошла на выход. Бывший муж еще что-то говорил, но она не слушала. На улице, на морозе дышать стало легче. Небо вновь затянуло тучами, летели редкие снежинки. Рядом с офисом находилась детская площадка: качели с ярко-красными пластмассовыми сиденьями, горка, крашеные лавочки. Сейчас безлюдная площадка уныло утопала в сугробах. Ольга прошла мимо нее, не замечая, куда идет.

Мысли в сознании мелькали, сменяя одна другую. «Так и не научился брать на себя ответственность, — думала о муже Ольга и тут же сама себе отвечала: — Но подожди, он говорил, в принципе, правильные вещи». Конечно, сначала надо разузнать. Вдруг действительно военком что-то напутал или его товарищ в штабе ошибся? Может, еще ничего и не случилось? Она бегает, плачет, а все дело в каких-нибудь армейских неразберихах. Может, вот так и сходят с ума? Сама себе что-то напридумывала и потом уже ничего не слышит? Но позвольте, даже если и так, сын-то в Чечне, и уже от одного этого дурно.

С полной сумятицей в голове: с желанием поверить словам мужа — вернуть себе надежду и тут же вспоминая мрачные, понимающие глаза военкома, его взгляд, Ольга не заметила, как прошла свою остановку и вышла на улицу Центральную. Справа перед ней находилась старинная церковь, построенная в начале века владельцами расположенной неподалеку спичечной фабрики. При советской власти здесь был клуб, но недавно в церкви вновь начались службы.

Небольшая церквушка из красного кирпича, со стрельчатыми окнами, с серебристой маковкой. Прихожане готовились к встрече Рождества: церковный двор был расчищен от снега, крыльцо и вход украшены еловыми лапками. Никогда Ольга не ходила в церковь, а сейчас решила зайти.

В храме стоял полумрак. Служба закончилась, людей в церкви не было. Все разошлись по домам. Горела лишь пара лампадок, да догорали на подставках несколько свечей. Темнел высокий резной иконостас. В углу, в тусклом свете стрельчатого окна, какая-то женщина раскладывала на столе записки. Там же продавались свечи. Совершенно не зная, как себя надо вести в церкви, Ольга постояла несколько минуту входа, а затем направилась к женщине за столом.

— Скажите, — инстинктивно понижая голос, боясь нарушить стоящую в храме тишину, обратилась к ней Ольга, как мне за сына здесь помолиться? Может, надо свечку куда-то поставить?

Полная пожилая женщина с седыми волосами под платком, одетая в меховую безрукавку, не отрываясь от записок, коротко и сухо спросила:

— Сын жив? Умер?

И от этого простого, наверное, рутинного вопроса глаза Ольги вновь наполнились слезами. Она отвернулась и быстро полезла в сумочку за платком.

— Да нет же… Конечно, жив… Хотя… Я не знаю. Говорят, он в Чечне пропал без вести, — ответила она.

Пожилая женщина подняла голову и посмотрела на Ольгу. Ее выцветшие глаза показались Ольге очень наивными и добрыми.

— Если никто не сказал, что сын мертв, значит, свечку надо ставить за здравие. — Голос женщины перестал быть равнодушным. — Так обычно делается. Вам надо заказать за него молебен, скоро большой праздник, Господь услышит. Пишите имя на записочке. И самой молиться надо. А свечку можно ставить перед любой иконой, только не перед распятием.

Около получаса Ольга провела в храме. Накупила свечей, расставила их на подсвечниках возле каждой иконы. Коричневые лики сразу ожили от бликов огоньков. Утешительней всего ей было стоять у иконы Богородицы — женщинам и матерям легко понять друг друга. На иконе маленький Господь тесно прижимался к Матери, словно Он не Бог, а обычный ребенок, а лицо Богородицы оставалось повернутым чуть в сторону и глаза были скорбными — знающими, что Его ждет. Но в Ее взгляде чувствовалась грядущая победа в вечности. Она словно говорила Ольге: «Ты только верь, мать, а дальше все будет хорошо». И венчик вокруг головы Сына блестел золотыми отсветами свечей.

Ольга продолжала тихо плакать, вытирая платком глаза. Но на сердце полегчало. Что-то произошло. Невидимо, неосязаемо, но что-то изменилось. Два дня она ходила оглушенная и раздавленная, не зная, с кем бы разделить свою беду, свои страхи; и вот — нашла, разделила. Появилась какая-то твердь в размытой душе. Божия Матерь не предлагала ей сидеть возле почтового ящика и ждать неизвестно чего. Надо было собраться и действовать.

— Найдется ваш сын, — сказала ей седая женщина, когда Ольга пошла на выход из храма. — Очень скоро найдется. Вы только молитесь.

Не старец, не пророк — она это сказала просто так, чтобы утешить несчастную женщину, как мы говорим в подобных ситуациях, совершенно не думая, что мы лишь выдаем желаемое за действительность. Но Ольга ей почему-то поверила.

Ночью Ольге приснился сон. Она в каком-то незнакомом доме. Дом большой, деревянный и явно нежилой. На старой мебели пыль, кругом паутина, потолки в трещинах, скрипят половицы. Она с Лешей. Леше лет двенадцать, худенький, уши торчат, он в белой праздничной рубашке, держит ее за руку. Они что-то ищут в этом доме, что-то очень важное, а что — помнишь лишь во сне. Ходят по заброшенным комнатам, по скрипучим коридорам. Сын смотрит себе под ноги, но в какой-то момент поворачивается к ней, спрашивает: «Мама, где я?», и Ольга видит, что по его лицу течет кровь. Сон смутный, черно-белый, а кровь красная, нереально яркая. Сын повторяет свой вопрос, а кровь течет все сильнее, заливает его лицо, густо капает на пол.

Ольге во сне не хватило воздуха. Она широко раскрыла рот, пытаясь вздохнуть, и резко, с вскриком села, оказавшись на кровати в своей комнате. Одеяло слетело на пол, наверное, она металась во сне. Сердце билось часто-часто, пульсом отдаваясь в висках. Несколько минут она не могла отдышаться, затем встала, включила торшер и пошла на кухню накапать себе валокордина. До утра она уже не заснула.