— То, что они сволочи и крохоборы, — это точно. Но ругаться с ними не стоит. Ты поговори с замами, ведь каждого из них тоже «доят» свои проверяющие. Система бакшишей отточена до совершенства, и ничего ты с этим не сделаешь. Свои деньги на проверяющих тратить не нужно. Просто то, что ты мог взять в рейде и оставить себе, нужно отдавать таким проверяющим. А их за твою службу здесь сменится много, и все будут, используя свое служебное положение и превосходство, доить тебя. Ты прав в том, что это действительно палка о двух концах, и ударят они оба, вопрос времени, когда и какой больнее. Я только и удержался на должности, что ничего не брал и никому не давал. Если бы Плиев поймал меня на чем-то аморальном, он съел бы меня в шесть секунд. Он искал такой повод, но не нашел. И не потому, что я такой идейный и честный. Я просто очень хорошо представлял возможные последствия, если я попаду кому-нибудь на крючок. Мне тоже хотелось взять в бою деньги, хорошие вещи, но рядом со мною всегда был кто-то, кто мог на меня «настучать», а это означало конец моей военной карьере, возможно, и жизни. Поэтому думай и решай сам. А эти проверяющие? Они же не задумываются в Ташкенте об этом, а нам нужно думать, как поступать, чтобы и они были довольны, и твоя честь не замарана, и совесть чиста. А их просьба равносильна приказу. Так что думай, крутись. Это все не так просто. Это философия, афганская наука выживания.
Получался явный парадокс: с одной стороны, все начальники боролись с грабежами, воровством, нарушениями воинской дисциплины, а с другой — сами подталкивали нас к этому своими «безобидными» просьбами. Маленький проверяющий просил меньше, большой начальник — больше. Трофеи-то брались в бою воюющими подразделениями, а значит, и обращаться нужно было к нам, к тем, кто воевал. Правда, были и другие источники.
Несколько раз разведрота бригады брала караваны с богатыми трофеями. Взятое в бою сдавалось на склад части, а командование обещало нам, что теперь будет практиковать поощрение солдат и офицеров трофейными подарками: магнитофонами и прочими дорогими вещами. Мы, конечно же, были рады этому, понимая, что все это стоит очень больших денег. Но шло время, а никого почему-то так и не поощряли. Как-то за бутылкой водки задали этот вопрос начальнику вещевой службы бригады, который пришел к комбату по каким-то делам. Немного помявшись, он по секрету рассказал, что из последней партии трофейных магнитофонов, которых насчитывалось более сотни штук, причем богатых, дорогих, осталось всего несколько. Остальные же «ушли» в качестве подарков проверяющим, гостям, уехали с отпускниками, в основном с командованием бригады. Так что обещанные подарки до нас так и не дошли. В качестве компенсации и во избежание лишних разговоров на каждый батальон дали несколько упаковок арабских носков. Солдаты их берегли для дембеля. Одним словом, очень большие ценности проходили через вещевую службу бригады, правда, как всегда, мимо нас, рабочих, воюющих лошадок.
Как-то, находясь в Шиндандском гарнизоне, случайно услышал знакомую фамилию офицера. Ошибки быть не могло: речь шла о Валерии Никитине, командире взвода по печенгской роте. Несмотря на ночь и запрет на перемещение по гарнизону, я нашел его: он был дежурным по части и как раз проверял службу личного состава гарнизонной гауптвахты. Долго разговаривали с ним, вспоминая прежнюю службу в Заполярье. От него я и услышал печальную весть о гибели майора Юрия Волкова, заместителя начальника штаба мотострелкового полка, нашего первого с ним ротного на офицерской службе. Несмотря на то что в свое время командир роты предвзято относился к командиру взвода Никитину, Валера не держал на него обиды и вспоминал о погибшем с определенной долей уважения и горечью за преждевременно оборванную жизнь. Расстроился и я. Ночь была в нашем распоряжении, спешить было некуда. Утром я уезжал в свой гарнизон, и где-то на ближайшем горизонте уже виднелась моя замена.
— Да, здесь же еще есть один наш земляк, — сообщил мне Никитин. — Прямо здесь, на гауптвахте. Пойдем, покажу.
Мы подошли к решетчатой двери камеры. Валера окликнул в темноте кого-то. Несмотря на неопрятный вид человека, я признал его. Это был прапорщик, секретарь комсомольского бюро батальона по печенгскому полку. Знал я его с плохой стороны, поэтому, узнав, что за вооруженный грабеж, воровство он осужден на большой срок, я ничуть не удивился. В Печенге, прослужив определенный период, я получил положенную мне полярную шапку, так называемую «полтора уха». Она была гордостью офицеров Заполярья и напоминала, что я уже прослужил больше года и не отношусь к только что прибывшим молодым офицерам. Проносив шапку всего несколько дней, я сдал ее вместе с шинелью в раздевалку гарнизонного Дома офицеров, а позже обнаружил, что на моей вешалке висит чужая, поношенная шапка. Через несколько дней я увидел ее на голове этого прапорщика. Все еще не веря в его подлость, я спросил у него: не ошибся ли он, взяв в суматохе чужую, мою шапку, на что прапорщик показал метку на головном уборе и заявил, что это его шапка. Я тоже показал ему на этой же вещи свою метку, которую успел сделать и на которую он не обратил внимания. Противно было смотреть, как он заюлил, начал слезно просить меня не сообщать о данном факте командованию части, говорил, что жена скоро должна родить, просил меня пожалеть ее. Я пожалел жену, никому не стал об этом говорить. Но тот позор не стал ему уроком. И, как следствие, новое, но уже тяжкое преступление и большой тюремный срок.
Я смотрел на этого человека, которого интересовало лишь одно: не намечается ли какая-нибудь амнистия, и если да, то сможет ли он, с 8 годами срока, под нее попасть. Не лукавя, я сказал, что с таким сроком никак не попадешь под амнистию и сидеть ему «от звонка до звонка». Мне не было жалко его. Мне снова стало жалко его жену с детьми и мать, которых он так жестоко подвел.
— Может, выпустить его? Посидим вместе, чай попьем, поговорим, — снова спросил меня Никитин. — Как-никак, служили в одном полку. Может, устроим ему маленький душевный праздник?
— Не нужно, не хочу я больше с ним разговаривать. Пускай сидит. Его поезд ушел. Не хотел быть порядочным, пускай теперь хлебает баланду, — ответил я Валерию, а прапорщику сказал: — Мне очень жаль, что я простил тебя в Печенге. Не поверь я тогда тебе, не сидел бы ты сейчас здесь и, может, все было бы у тебя по-другому.
За время службы в Афганистане у меня сложилось устойчивое негативное отношение к ворам, грабителям, негодяям.
То, что еще как-то можно было оправдать в Союзе, нетерпимо было здесь, ведь каждый такой случай отражался на всех остальных в прямом смысле слова. Проданные душманам боеприпасы летели в нас, сворованные со складов продукты не получали наши желудки, грабеж порождал к нам ненависть местного населения. В Афганистане все было не так просто, было очень трудно. Зачастую многие сложности бытового, социального и иного плана порождали такие ситуации, в какой оказался мой бывший сослуживец и другие афганцы.
Хотя я уверен, не окажись они на той войне, более достойно прожили бы свою оставшуюся жизнь. Их беда в том, что они воевали, а познав изнаночную сторону войны, потеряли чувство меры, страха и забыли, что война давно уже позади. А в этой жизни, в которую они возвратились после бойни, совершенно другие правила и другие игроки.
Часть V
НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ
Долгое время после ввода наших войск в Афганистан газеты и телевидение сообщали, что советские солдаты выполняют там сугубо мирные задачи: оказывают помощь местному населению в строительстве школ, больниц, сажают деревья, одним словом, помогают афганским людям строить в стране социалистическое общество. Но мы там ничего не строили. Мы там воевали. Правда, об этом почему-то все молчали. Ведь Политбюро ЦК КПСС, Генеральный секретарь партии Л. И. Брежнев, все — боролись за мир во всем мире. Но Афганистан был объят пламенем непримиримой войны, и людская кровь лилась там уже бурным потоком. Советские военнослужащие ежедневно погибали, зачастую от своего же оружия, когда-то проданного или подаренного нашим государством другим странам.
