Солдаты на мосту выглядели теперь как игрушечные. Сверху была видна площадь. Грузовиков оказалось шесть, они стояли против памятника павшим в первую мировую. Солдат было около сотни, и они медленно расхаживали взад- вперед.
Он резко свернул с тропинки, ведущей на гребень, и пошел поперек склона — в направлении пирамидального холма. «Его еще не расстреляли. И я не могу жить в неведении». Дожди и оползни уничтожили следы тропинок, сгладили возвышения. Он шел, по щиколотку утопая в грязи. Через каждые три- четыре шага приходилось останавливаться и сбрасывать килограммы грязи, наросшей на ботинках. Он шел к полоске леса, опоясывающей посередине холм-пирамиду. Это было только начало крюка, который ему предстояло дать.
Деревья почернели от дождей; ветра не было, но с веток шумно падали капли.
Войдя в лесок, он уловил какое- то движение, суету, услышал приглушенные тревожные возгласы. Он успокаивающе поднял руку и сказал:
— Не бойтесь. Я партизан. Не убегайте.
Это были пять или шесть мужчин, они наблюдали за фашистами в Санто- Стефано. Все были в пальто, а у одного через плечо перекинуто скатанное в рулон одеяло. Они и узелки с едой прихватили. Явятся солдаты на их холм, а у них уже все готово, чтобы дать тягу и не возвращаться домой сутки, а то и двое. Молча, только бросив взгляд на его невообразимо грязную одежду, они вернулись на свои наблюдательные посты, не замечая капель, падающих на их промокшие кепки и плечи. Старший в этой компании — казалось, у него и настроение получше, чем у остальных, — седоволосый крестьянин с седыми усами и влажными глазами, спросил Мильтона:
— Когда, по- твоему, это кончится, патриот?
— Весной, — ответил Мильтон, но голос прозвучал чересчур сипло и неуверенно. Он откашлялся и повторил: — Весной.
Они побледнели. Один из них выругался и сказал:
— Когда весной? «Весной» — может означать в марте, а может — и в мае.
— В мае, — уточнил Мильтон.
Крестьяне расстроились. Старик спросил, где его угораздило так вымазаться.
Мильтон почему-то покраснел.
— Я упал на спуске и метров десять проехал на животе.
— И все равно этот день придет, — сказал старик, пристально глядя на Мильтона.
— Конечно, придет, — ответил Мильтон.
Но старик продолжал смотреть на него с неудовлетворенной — быть может, даже ненасытной — жадностью. И Мильтон повторил:
— Конечно, придет.
— И тогда, я надеюсь, — сказал старик, — вы ни одного из них не простите.
— Ни одного, — сказал Мильтон. — Будьте уверены.
— Вы должны их всех порешить, до последнего, потому как все они одного поля ягода. Смерть еще чересчур мягкая кара для самого кроткого из них, вот что я тебе скажу.
— Мы их всех порешим, — согласился Мильтон. — Договорились.
Но старик не унимался:
— Когда я говорю всех, это значит всех. Слушай меня хорошенько, парень. Ведь я могу называть тебя парнем... Я из тех, кто плачет, когда мясник с бойни покупает у меня ягнят. И я же тебе говорю: всех, всех до последнего вы должны порешить.
— Не беспокойтесь, — уже на ходу сказал Мильтон. — Мы тоже так считаем. Чем простить одного из них, скорее...
И он ушел, не окончив фразы. Он был еще недалеко и слышал, как один из крестьян мирно заметил:
— Странно, что об эту пору еще ни разу не шел снег. В конце лесочка к холму-пирамиде лепился длинный холм, параллельный большаку и постепенно снижающийся к станции. Мильтон решил: он пойдет по гребню холма, спустится к станции, обогнет ее и полями, прячась в жидких посадках шелковицы, выйдет к холму, за которым — Канелли. Такой маршрут позволит ему избежать новой возможной встречи с автоколонной санмарковцев, ведь рано или поздно те должны будут вернуться в свое расположение.
Он пошарил в карманах, вытащил две сигареты и сравнил их. Одна была надломлена посередке, из другой высыпалась часть табака. Он выбрал вторую, сунул в рот, но не нашел ни кусочка сухой поверхности, о которую можно чиркнуть спичкой. Оставалась, правда, рукоятка «кольта» с ее шероховатыми щечками, однако зажигать об нее спички у него не хватило духу: это было бы святотатством. Безнадежно хмыкнув, он сунул сигарету в карман и двинулся по гребню.
На ходу, проверяя, не отклонился ли он в сторону, Мильтон все время смотрел на полотно узкоколейки, параллельной шоссе. Рельсы были ржавые, там и сям скрытые мокрой травой, не тронутые колесами со дня перемирия. Для Мильтона железная дорога все еще означала «восьмое сентября», а может, всегда будет означать.
Он вернулся домой — в штатском, грязный, измученный, но и не помышлявший о том, чтобы завалиться спать или хотя бы присесть, — пасмурным теплым утром тринадцатого сентября. Мать глазам своим не верила, она должна была дотронуться до сына, должна была, все еще не веря, стащить с него вещи, которые ему дали чужие люди, отереть с лица осевшую пыль... «Из Рима?! — переспросила она. — Ты вернулся из Рима! Я думала: если у нас в Альбе такой ад, воображаю, что делается в Риме. Знаешь, я не верила, что ты выкарабкаешься. Когда человек вечно витает в облаках...» А он все же выкарабкался, он не сомневался, что так оно и будет, не сомневался с той самой минуты, как втиснулся в тот чудовищный поезд на римском вокзале Термини. Он знал, ему улыбнется счастье, счастье в безысходной трагедии армии...
«А что... туринская синьорина?» Вот тебе и раз, он повторил слова, которые упорно употребляла его мать, говоря о Фульвии; в них всегда звучала ирония и одновременно страх, быть может, предчувствие. «Я часто ее видела, — ответила мать, — она часто бывала в города с молодыми людьми, освобожденными от армии. — Мать опустила глаза и добавила: — Она вернулась в Турин.
Три дня назад». Мильтон, качаясь, стал нашаривать стул...
В Санто-Стефано звякнул колокол, один слабый удар, и Мильтон не мог сказать, который час — половина девятого или десятого.
У подножия холма он услышал, как пробило десять, и, конечно, это были уже колокольни Канелли.
На небе не осталось ни пятнышка, ни облачка тумана, теперь оно было ровного матового цвета. Монотонно, будто под дождем, шуршали листья деревьев и кустов.
Он поднимался медленно, с осторожностью — тропинка расползлась от грязи и оказалась очень скользкой, а кроме того, он находился уже в радиусе действия патрулей, возможно, высланных из Канелли с заданием прочесать окрестности. Несмотря на грозившую что ни шаг опасность, он умирал от желания закурить, но и здесь не нашел квадратного сантиметра сухой поверхности, чтобы чиркнуть спичкой. Он снова подумал о шершавых щечках «кольта», и опять у него не поднялась рука на такое кощунство.
