Василий Панфилов
Университеты
Василий Сергеевич Панфилов
* * *
Пролог
Решительно не чувствуя себя побеждёнными, британцы признали за противниками раунд, отказываясь признать поражение. Сотрясаемая колониальными бунтами и тяжелейшим финансовым кризисом, Империя металась в политическом бреду.
Острая полемика в Британской прессе переходила подчас все границы дозволенного. Писали зло, жёстко, без какой-либо оглядки на последствия, и отборные помои из фактов, домыслов, компромата и ругательств выливались на головы весьма высокопоставленных персон.
Доставалось и королевской семье, не исключая и принца Альберта [1]. Много больше и злее доставалось коронованным особам Европы, и более всего Вильгельму, которого британская пресса объявила если не Врагом Рода Человеческого, то как минимум Британии.
Нападки эти заметно усложняли переговоры, прибавляя дипломатам непреходящей головной боли. Британские журналисты не щадили ни своих, ни чужих, считая штрафы и тюремные сроки неотъемлемой частью профессии.
С газетных страниц ядовитым смогом стекали тяжёлые слова, обличающие политические партии и власть имущих, и британский обыватель всегда мог выбрать, кого же ему ненавидеть сегодня? Однако же все, без единого исключения, сходились в ослепляющей ненависти к колониям, посмевшим "ударить в спину сражающейся Британии".
Чем ниже общественное положение и уровень образования, тем выше градус слепой ненависти. Ненависть эта, всколыхнув Метрополию, докатилась до Колоний волной цунами, и замиренный было Китай откликнулся новыми восстаниями, а в Индии заполыхала не только Бенгалия, но и прочие, прежде лояльные территории.
Прорвавшись гнойниками в Колониях, ненависть эта, к немалой растерянности власть имущих, дала метастазы в Метрополии. Помимо традиционного уже развлечения лондонцев, забрасывающих мусором посольства, по Британии прокатилась волна погромов – немецких, французских, русских и…
… еврейских, к вящему смущению британского истеблишмента. Попытки объяснить толпе, что иудеи неоднородны, равно как и представители англосаксонской расы, особым успехом не увенчались.
Впрочем… а были ли эти попытки серьёзны? Толерантное отношение к иудаизму и его отдельным представителям не отрицает собственных интересов джентльменов.
Меркантильные ли интересы, или оскорблённое чувство национального самосознания, взъевшееся на всех иудеев разом, урвавших кусок африканской территории… А какая, собственно, разница?!
Погромы, равно как и неприязнь низших классов, всколыхнули сонный уют британских иудеев. Незыблемая их уверенность дала трещины, и одни принялись горячечно доказывать патриотизм, другие же привычно насторожились, и финансовые потоки начали менять направление.
А потом…
… всё это перестало иметь значение. Шестого августа тысяча девятисотого года умерла королева Виктория. Викторианская Эпоха закончилась, и Британия, а следом и весь мир, замерли в растерянном ожидании.
Первая глава
Парижский вояж наш начался с несколько авантюрной ноты, и я остро почувствовал себя второстепенным героем низкопробного детектива, наблюдая за метаниями консула. Почтеннейший Клаус Хольст, получив от начальства соответствующие указания, с рвением необыкновенным взялся сопровождать меня, изрядно наскучив марсельским своим сидением.
С мальчишеским совершенно азартом, уважаемый бауэр добывал нам билеты через третьих лиц, менял парики в перемещениях по городу и строил планы, всячески развлекаясь. Признаться, на хаотические его действия я смотрел не без скепсиса, не зная лишь, как подступиться с объяснениями.
Полуобразованный, как и все почти буры, он недурно справляется со своими обязанностями, но подчас весьма болезненно относится к любой критике. Благо, выяснил я это не на своём опыте, ибо вражда с этим достойным, но изрядно злопамятным человеком в мои планы не входит. Разветвлённые родственные связи, благодаря которым он и получил пост консула, могут стать как препоной, так и трамплином для моих планов в Южной Африке, и посему приходится соблюдать немалую осторожность.
Не без труда найдя нужные аргументы и отрепетировав речь, равно как и все возможные возражения, я убедил Хольста несколько изменить планы. Поскольку самолюбие его ничуть не пострадало, да и хаотические метания признаны были исключительно уместными, почтеннейший консул с превеликим энтузиазмом принялся воплощать мою идею в жизнь.
Собственно, ничего почти менять и не пришлось. Соблюдая все правила конспирации, вычитанные из третьесортных детективов, до коих он оказался большим любителем, Клаус Хольст сел на поезд и отбыл в Париж, собрав с собой в эскорт едва ли не всех озадаченных агентов, оказавшихся в те дни в Марселе.
В путешествии ему полагалось многозначительно кивать в толпу, делать разнообразные знаки и всячески делать вид, будто консул сопровождает кого-то, выполняя заодно какую-то секретную миссию. Идея моя, будучи правильно поданной, пришлась Хольсту по вкусу, и отхохотавшись, он пообещал мне сделать всё возможное, чтобы развлечься как следует.
Я же, выждав до вечера, в обличии молодого, но уже потрёпанного бытием жида, купил себе дешёвый "ночной" билет в вагон второго класса. Собирательный образ палестинского иудея из числа воинствующих, с револьвером в кармане и мозолистыми руками человека, привычного к труду, показался мне как нельзя более уместен.
Французское общество хоть и славится отменным антисемитизмом, но откровенная чуждость образа несколько успокаивала ретивцев, давая недвусмысленный сигнал о человеке временном. Вкупе с револьвером в кобуре и повадками человека, готового стрелять без всяких раздумий, привычного прежде всего к оружию и поводьям, а к Талмуду разве что в третью очередь, выходило более чем убедительно.
Сразу почти выяснилось, что можно было бы не стараться делать облик столь выпуклым и детальным. Проработанная легенда и мельчайшие детали характера и биографии, к некоторой моей досаде оказались невостребованными. Зря я, оказывается, надрывал фантазию, рисуя биографическую миниатюру, когда можно было ограничиться широкими мазками декорации в третьесортном провинциальном театре.
Мирная конференция, проходящая в Париже, будто через соломинку в зад надула эго франков, сделав их до приторности любезными, важными и дипломатичными. От полицейского и кассира на вокзале, до любого из встреченных пассажиров, все вели себя крайне предупредительно, даже если в глазах весенним ледком застывала ненависть.
И кажется, чем больше мой жидовский образ был неприятнее человеку, тем предупредительней он себя вёл. Но разумеется, понял я это не вдруг.
Прошествовав по привокзальной площади с откинутой в сторону полой сюртука и демонстрируя окружающим револьвер, наглинку и высветленные добела волосы, вкупе с загаром и рядом иных деталей долженствующие показать меня боевитым палестинским ашкеназом, я добился только любопытствующих глаз да резиновых улыбок.
– Месье… – рослый немолодой ажан, воплощение служебной любезности, прикоснулся к фуражке двумя пальцами, – вам помочь?
Навязав свою помощь в покупке билета, полицейский с нескрываемым облегчением сопроводил меня до вагона, сдав проводнику. Что характерно, попытки спросить документы даже не возникло, и я бы даже сказал – несколько даже демонстративно.
– Месье Хейфиц из Палестины, – представил меня ажан, утомлённый ершистой биографией моего образа и нарочито дурным французским, щедро разбавленным идишем и немецким, – командирован своей общиной на мирную конференцию в качестве наблюдателя.
Пробираясь на своё место под пристальными взглядами пассажиров, в которых мне порой отчётливо чудились винтовочный прищур, я…
"– Олимпиада 1936" – многозначительно сказало подсознание и замолкло, оставив сложную, быстро тающую цепочку ассоциаций.
