Комары - Фолкнер Уильям

Уильям Фолкнер

Комары

Посвящается Хелен

Весною, сладостной юной весною, что убрана мелкой зеленью, опоясана, окольцована пеньем дурацких птиц, фальшива, и сладостна, и вульгарна, как продавщица в дешевых цацках, как дурак при деньгах и без вкуса, они были мелкие, и юные, и доверчивые; порой удавалось их убивать. Но теперь, когда август томной откормленной птицей колышет крылами, сквозь бледное лето устремившись к луне гниения и гибели, они стали крупнее, злее; вездесущие, как гробовщики; коварные, как заимодавцы; самоуверенные и неизбежные, как политики. Они пришли в город, распаленные, как деревенские парни; в страсти своей единые, как футболисты университетской команды; всепроникающие и чудовищные, но лишенные величия – казнь египетская под взглядом перевернутого бинокля; величие Фатума, от простой регулярности и вездесущести своей налитое презрением.

Пролог

1

– Половой инстинкт у меня, – повторил мистер Талльяферро, старательно изображая лондонский прононс, тоном благодушного самодовольства, с каким винишься в обладании некой чертой, втайне полагая ее своим достоинством, – весьма силен. Прямота, без которой не бывает дружбы, без которой двоим невозможно поистине друг друга «познать», как вы, художники, выражаетесь… так вот, прямота, я считаю…

– Да, – согласился хозяин. – Вы не могли бы чуть-чуть подвинуться?

Мистер Талльяферро откликнулся на его просьбу с подобострастной любезностью, следя между тем за нервическими, неясными вспышками стамески под ритмичными ударами молота. Дерево благодарно благоухало, ускользало от беззвучных вспышек в этой тайной комнате Синей Бороды, усеянной колтунами белокурых завитков, и мистер Талльяферро тоже посторонился, тщетно обмахивая себя носовым платком и в смятении разглядывая ровный слой мелкой пыли на маленьких опрятных туфлях лакированной кожи. Нда, за искусство надо платить… Наблюдая ритмичную мощь спины и руки хозяина мастерской, мистер Талльяферро кратко поразмыслил о том, что' желаннее, мускулистость в майке или его собственный симметричный рукав, и, воспрянув духом, продолжал:

– …Прямота побуждает меня признать, что половой инстинкт – вероятно, мой главенствующий импульс.

Мистер Талльяферро считал, что Беседа (не разговор – Беседа) с равным по разуму требует обнародовать как можно больше так называемых неразглашаемых фактов о себе. Он нередко с сожалением раздумывал о том, как тесно сблизился бы со своими знакомцами из мира искусства, если бы в молодости пристрастился мастурбировать. Однако даже такой привычки за ним не водилось.

– Да, – вновь согласился хозяин мастерской, врезавшись в мистера Талльяферро жестким бедром.

– Ничего-ничего, – поспешно пробормотал тот.

Равновесие ему бесцеремонно вернула твердая стена, и, услышав шорох ткани по штукатурке, мистер Талльяферро отпрыгнул, сдерживая прыть.

– Прошу прощения, – прощебетал он.

Весь рукав обрисовал руку белой крошкой; в ужасе созерцая свой пиджак, мистер Талльяферро отошел подальше и сел на перевернутую деревянную колоду. Отряхнуться не получалось, а поскольку негостеприимная поверхность, на которой он устроился, призывала обратить внимание и на брюки, он поднялся и расстелил на колоде платок. Всякий раз, приходя сюда, он пачкал одежду, но во власти чар, которыми те, кем мы восхищаемся, подчиняют нас, делая то, чего мы сами не умеем, он возвращался вновь и вновь.

Под неспешной дугой молота стамеска упрямо вгрызалась в дерево. На гостя хозяин не глядел. Мистер Талльяферро в бесплодном бешенстве хлопнул себя по тылу кисти. Он сидел в разбавленной тени – свет перевалил через крыши и дымоходы, проник сквозь неопрятный люк в потолке и устал. Хозяин мастерской трудился в утомленном свете, а гость сидел на жесткой колоде, оплакивал рукав пиджака и смотрел на это жилистое тело в заляпанных брюках и майке, на курчавый напор этих волос.

За окном новоорлеанский Французский квартал куксился в слегка поблекшей истоме, будто стареющая, но все еще красивая куртизанка [1] в прокуренной гостиной, рьяная, но и утомленная своим пылом. Над городом лето тепло убаюкали в чаше утомленной страсти небес. Весна позади, жесточайшие месяцы – жестокие месяцы [2], распутники, что нарушают жирную гибернатирующую скуку и уют Времени; август встал на крыло, а скоро и сентябрь – месяц томных дней, скорбных, как дым костра. Впрочем, юность или же ее уход больше не бередили мистера Талльяферро. Слава богу.

В этой мастерской никого не разбередит никакая юность. Мастерская бередила в человеке то, что вечно, то, что бессмертно. А юность смерти не избегнет. Слава богу. Эти неровные половицы, эти шершавые заляпанные стены с высокими и почти бесполезными, красиво обрамленными окошками, эти притаившиеся притолоки, что разрезают безупречный и безнадежный крен стен, меж которых давным-давно обитали рабы – рабы, давно обращенные во прах и пыль вместе с эпохой, которая их породила и которой они служили с любезным и милосердным достоинством; ныне же тени слуг и господ обретались в более милосердных краях, наделяя достоинством вечность. В конце концов, лишь немногие избранные умеют принимать служение с достоинством: человека подмывает служить себе самому. Наделять достоинством противоестественный ход вещей предоставляется слуге. А снаружи, медленно лиловея над крышами, непристойное в своем гниении, распростерлось лето.

Едва переступишь порог, за нее цепляется глаз: разворачиваешься рывком, будто на звук, предчувствуя, что шевельнется. Но она мраморная, не шевелится. А когда оторвешь взгляд и наконец обратишься к ней спиной, вновь накатывает это незамутненное, и высокое, и ясное ощущение стремительности, объятого пространства; но взглянешь вновь – и все по-прежнему: бездвижность и страстная вечность – непорочный, безгрудый девичий торс, безголовый, безрукий, безногий, на миг застывший и замолкший в мраморе, но страстно рвущийся на свободу, страстный, и простой, и вечный в двусмысленной, насмешливой темноте этого мира. Здесь ничто не разбередит ни юности твоей, ни ее ухода – скорее саму фиброзную цельность твоего существа. Мистер Талльяферро яростно саданул себе по шее.

Тот, кто орудовал стамеской и молотом, оставил свои труды и выпрямился, заиграв мускулами руки и плеча. И свет, как будто любезно ожидавший, когда тот закончит, поблек тихо и резко, ушел из мастерской, как вода из ванны, когда выдернули затычку из стока. Мистер Талльяферро тоже поднялся, и хозяин мастерской обратил к нему лик крупного сокола; грезам конец. Мистер Талльяферро снова пожалел о своем рукаве и обронил:

– Ну что, я передам миссис Морье, что вы будете?

– Что? – рявкнул хозяин, уставившись на него. – Ох, будь оно все проклято, мне некогда. Извините. Передайте ей, что я извиняюсь.

С огорчением, слегка подернутым досадой, мистер Талльяферро посмотрел, как тот шагает по стемневшей мастерской к грубо сколоченной деревянной скамье, берет дешевый эмалированный кувшин и жадно пьет.

– Но как же, – нервно заметил мистер Талльяферро.

– Нет уж, – отрубил хозяин мастерской, отирая бороду о плечо. – Может, в следующий раз. Я занят, мне сейчас не до нее. Извините.

Он захлопнул открытую дверь и с крючка на ней снял ветхую куртку и потертую твидовую кепку. Мистер Талльяферро с завистливым неудовольствием посмотрел, как мышцы взбугрили тонкую ткань, – зрелище привело на ум лишенные мускулов контуры его собственной глаженой фланели. Хозяин мастерской явно балансировал на грани внезапного отбытия, и мистер Талльяферро, для которого одиночество, особенно неопрятное, было нестерпимо, подхватил свою соломенную шляпу со скамьи, откуда та хвастливо сияла веселенькой лентой над узким желтым мерцанием прямой малаккской трости.