Опиум. Вечность после - Мальцева Виктория Валентиновна

– Дело не в этом, – бормочу, да практически шёпотом сообщаю бессмыслицу, вертящуюся на языке.

Думать сложно, почти невыносимо, когда он сидит вот так, всего в метре. И грудь, к которой так хочется прижаться, нервно вздымается при каждом его вздохе. А если разжать тормоза и дать себе волю, то руки мои сорвали бы с его мышц эту фэнси рубашку и легли бы ладонями по обеим сторонам того самого символа, идентичная копия которого красуется на моей собственной груди. Я бы показала ему центр всех его обещаний, но сама, втайне от всех и самой себя, наслаждалась бы теплом его кожи под своими пальцами.

За широким окном уже почти стемнело – начался «синий час», время фотографов. Цветные огни проезжающих внизу авто расплываются длинными кометами на мокром стекле витрины Старбакса. Наша любовь похожа на этот след – вспыхнула ярко-красной вспышкой и пролетела так быстро, что мы едва успели понять, что произошло. И только в памяти остался её исчезающий след.

– Ева… – он почти шепчет. Звучит так, словно потерял голос. – Ева, прости!

Azaleh – Moonlight

Сложно бороться со слезами, когда они нагло прут, сшибая с ног, не ожидая разрешения на пересечение границы. И вдруг я слышу то, что мгновенно приводит меня в чувство:

– Ева! – Дамиен резко накрывает мою руку своей, как тогда в юности. – Давай наплюём на правила? Давай забьём на мораль?

– Ты пьян! Опять пьян!

– Ты права. Но пьяный я всего лишь озвучиваю свои трезвые мысли!

– Я замужем, Дамиен! У меня есть муж! И обязательства перед ним!

– Ты скала, Ева, – отпускает мою руку и откидывается на спинку сидения. – Я восхищён: не женщина – кремень!

Его глаза неприятно суживаются, и, возможно, будь он трезвым, моя внутренняя рана опалялась бы только этим вот его обиженно-рассерженным взором, но нет же, он ведь ещё и пьёт один бокал за другим.

– Меня удивляет та решимость, с какой ты вышвырнула меня из своей головы и легла в постель к своему Хуану. Почему я, интересно, не могу так же?

– Он не Хуан, он Вейран!

– Один хрен, чурбан с маленьким членом!

– Откуда тебе знать, какой у него член?

– Столкнулись в душевой в джиме, – ржёт.

– И ты пялился на его член?

– Ну, нужно же мне было знать, как теперь развлекается моя Ева!

– Дамиен, ты не можешь думать обо мне в таком ключе!

– Да? И кто же мне запретит?

– Мораль.

– Ах мораль… Чёрта с два твоя мораль заберётся в мои мозги!

– Почему моя?

– Потому что не моя. Ты когда-нибудь задавалась вопросом, а что, в сущности, есть мораль?

– Мораль – это базовые основы человеческого поведения. Устои, основанные на… многовековом опыте и практике.

– Мораль – это свод придуманных кем-то правил. Правил, установленных чьей-то ограниченной мудростью. Люди веками считали, что Земля – центр мира, пока Джордано Бруно не вышел за рамки и не объяснил им реальное положение вещей.

– Я помню его статую на площади цветов в Риме. Мы переводили надпись под ней, и, кажется, там было сказано: «Джордано Бруно – от столетия, которое он предвидел, на том месте, где был зажжён костёр». Ты же помнишь, что с ним случилось?

– Сейчас не шестнадцатый век, мы не в Риме, и у нас нет инквизиции!

– Она есть, Дамиен. Она заложена в нас самих и наших близких. Мы сами сожжём себя, сами. И это будет куда дольше и мучительнее, чем у Бруно.

Где Дамиен-лидер? Куда делась непоколебимая уверенность в себе и то безразличие к авторитетам и окружающему миру, которые делали его таким привлекательным? Где несгибаемый борец?

– Я знаю, что тебе больно, Дамиен.

– Интересно, откуда?

– Если бы ты не пребывал почти постоянно в пьяном угаре, то, возможно, понял бы, что и мне тоже больно. Что Вейран – это мой способ пережить. Пока ты забываешься с проститутками, я пытаюсь сосредоточиться на человеке, который меня любит!

Дамиен со вздохом накрывает лицо ладонями, с силой прижимая пальцы к глазам, потом, словно стряхнув временное помутнение, резко убирает их и смотрит на меня совершенно трезвым взглядом:

– Что если и мне сосредоточиться на том, кто меня по-настоящему любит?

Я не сразу улавливаю намёк. Сижу некоторое время в полной прострации, взвешивая вероятность любви между покорёженным эмоционально мужчиной и дорогой проституткой, как вдруг на ум внезапной вспышкой, сопровождаемой громом, приходит имя «Мелания».

В это же самое время Дамиен с совершенно серьёзным лицом делает мне предложение:

– Давай уедем на остров? Купить кусок суши в личное пользование я не смогу, но виллу с участком – вполне. Нам ведь всё равно не нужны… школы, будем жить на острове и говорить туристам, что муж и жена.

– Если бы не количество тобой выпитого, увиденное сегодня моими глазами, я бы подумала, что ты серьёзно.

– Рискни предположить, что серьёзно. И ответь.

Он держит меня взглядом с такой интенсивностью, будто распял, а у самого в глазах страх. Панический страх.

– Дамиен, это грех, то, что ты предлагаешь. Это страшный грех. И позор для родителей, для всей семьи!

Я как будто впервые всерьёз задумываюсь, взвешивая аморальность не только этого предложения, но и допустимость мыслей о нём.

Конечно, я лгу ему и лгу себе, отгораживаюсь пристойностью, но ведь в полной тишине своего одиночества, даже невзирая на храпящего рядом мужа, сколько раз мой извращённый мозг мечтал о таком же уединении, которое Дамиен набрался мужества предложить?

– Родители никогда этого не примут, они не примут нас! – ищу оправдания своей трусости.

– Мне плевать на родителей! Особенно после того, что они с нами сделали! – вспыхивает.

– Но они не перестали быть нашими самыми близкими людьми. Они совершили ошибку… несколько ошибок, Дамиен. Разве ты не ошибался?

Он не отвечает.

– И потом, я думала, у тебя наладились отношения с матерью. Это, наверное, важно для тебя?

– Энни всегда выдаёт желаемое за действительное.

– Правда? Ты не называл её матерью?

– Называл. Когда был в стельку пьян и не стеснялся открыто стебаться. Или стёб тоже считается? Знаешь, очень странно никогда не иметь матери и вдруг внезапно её «заиметь». Это вызывает в моём воспалённом мозгу когнитивный диссонанс! Я и выгнать её из своей жизни не имею права, она ведь всё-таки мать, но и принять никогда не смогу тоже. Особенно помня о том, во что она превратила твою жизнь, Ева.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что она, похоже, так и не поняла за все годы после случившегося в роддоме, что у неё родился не только мёртвый сын, но и живая дочь! Кошки, Ева, лучшие матери, чем наша по отношению к тебе! Это просто режет глаза, выворачивает душу! Она будто отказалась от тебя, но при этом официально не бросила. И знаешь, может приёмная мать любила бы тебя больше.

– Она любит меня. В своей специфической манере, правда, но любит. И не говори ерунды! Ни одна приёмная мать не лучше родной!

– Не знаю, – поджимает губы. – Не знаю.

Спустя время, неожиданно добавляет:

– Мне бы побольше ума в детстве…

– Что было бы?

– Меньше тупых поступков с моей стороны, Ева. Стыд – жалкое чувство в сравнении с тем, что я теперь испытываю. После всего.

– И что же ты испытываешь? – надавливаю.

Дамиен поворачивает голову к окну, стискивает зубы и после недолгой паузы признаётся:

– Я должен был любить тебя… а не ненавидеть. Ты – мой единственный по-настоящему родной человек. Из-за их ошибок мы наделали своих.

– Не все братья и сёстры любят друг друга, Дамиен. Ты идеализируешь то, чего у нас не было, но на деле дети ссорятся и враждуют независимо от родства.

– Я бы любил тебя… и защищал.

– Что мешало тебе если не любить, то хотя бы не третировать Еву-сводную сестру?

– Глупость, недостаток жизненного опыта, детский максимализм и заложенная в генах жестокость. И отсутствие любви. Да, не удивляйся, мне тоже её не хватало.

– А между тем, мать души в тебе не чаяла и вечно лезла с нежностями, заботой и советами. И отец любил, пусть и своей сдержанной любовью, но любил и любит сейчас. Не жалуйся! – делаю глоток из своего стакана с соком, потому что в горле пересохло от этого странного разговора. – Я помню, ты однажды рассказывал, как сильно тебе не хватало матери, а ведь она почти всё время была рядом! Она всегда любила тебя.