Джеки - Трипп Дон

– Рисую картинки к моим вопросам.

– Карикатуры? Комиксы?

– Да, иногда.

– И что у вас заготовлено на следующую неделю? Что-то вроде: «Полагаете ли вы, что жена должна сделать так, чтобы муж думал, будто он умнее ее?»

– Ни в коем случае.

«Не улыбайтесь так, глядя на меня» – вот что мне хочется сказать.

– Не хотите ли присесть? – предлагает он.

Кожаные диваны, пятна от стаканов, прожженные сигаретами дырки, одна из них, довольно большая, на подлокотнике, заклеена тканевой заплатой. Холостяцкая обстановка. Я ставлю свой бокал на низкий кофейный столик, пододвигаю пепельницу и кладу на ее край сигарету.

– Я действительно люблю историю, – говорит Кеннеди. – И всегда любил. В основном британскую.

– Не американскую?

– Мне нравится читать о Гражданской войне. – Он снова улыбается. – И изучать «Федералиста».

Я смеюсь:

– О, это прекрасно! А почему?

– В нем отстаивалась Конституция, когда страна стояла на пороге катастрофы.

– Правда, сейчас, если оглянуться назад, кажется, что история не могла сложиться по-другому.

Он внимательно смотрит на меня.

– Да, это так. А чем вы еще увлекаетесь?

– Верховой ездой.

– Лошади? У меня аллергия на них.

– Серьезно?

– А если бы ее не было, вы бы меня пригласили покататься? Вам нравится океан?

– Очень люблю океан. И люблю танцевать.

– А у меня спина болит.

– А вы пригласили бы меня потанцевать, если бы не спина?

Он улыбается:

– Старые футбольные травмы безжалостны.

– Думаю, война тоже добавила. Я слышала драматичную историю, как японский эсминец протаранил ваш корабль. Но вы спасли своих людей, хотя и пережили кораблекрушение. Об этом писали потом в The New Yorker.

– Джон Херси был весьма великодушен. – Джек немного смущен. Интересно почему. – Так когда знаменательное событие?

– Какое событие?

– Ваша свадьба.

– Вроде планировали в июне.

– Совсем скоро!

Я бросаю на него взгляд. В голосе Джека задорные нотки.

Когда Джонни Хастед сделал предложение, я почти было отказала. Объяснила, что не собираюсь бросать работу. Что люблю ее. Я беру интервью, общаюсь со случайными людьми на улице. Подхожу к незнакомцам и спрашиваю, можно ли их сфотографировать. Задаю вопросы, связанные с тем, что звучит в новостях. Выясняю, что они думают о политике, искусстве, семье и воспитании детей. Фрагменты этих опросов я вплетаю в текст своей колонки, которая называется «Вопросы девушки с камерой». Это живое и интересное занятие, и я не желаю с ним расставаться.

Джек Кеннеди смотрит на меня, будто ждет, что я скажу еще что-то. Ожидание висит в воздухе. Этот взгляд меня озадачивает. Не хочу говорить о своей помолвке, о Джонни, о том вечере, когда он сделал предложение в «Карлайле», подарив мне то самое огромное кольцо. Конечно, он уверил, что я могу продолжать работу, во всяком случае, пока у нас не появятся дети. Не желаю говорить о том вечере, когда на Мэдисон-авеню шел снег, ветер гонял крупные снежинки, а Джонни крепко держал меня под руку, будто направлял мое движение, настраивая на определенную намеченную им колею, устанавливая на положенное мне место. Джонни – хороший человек, принадлежит нужным партиям, прекрасно танцует. Хочет сделать меня счастливой. Каждый раз напоминаю себе, что делаю правильный выбор, непростой выбор, который означает одновременно и стабильность, и свободу. «Он добрый и надежный и хороший, как Хьюди для мамы, – говорила я Ли. – Джонни к тому же намного симпатичнее, чем Хьюди». Можно было бы посмеяться над этим вместе с Джеком Кеннеди. Мне кажется, он будет смеяться, и мне хочется заставить его смеяться, но сейчас лицо его стало серьезным, как будто он собирается спросить о чем-то важном. Молчание затягивается, в нем есть недосказанность.

Входят Джон Уайт, Билл Уолтон и сестра Джона Пэтси. Мое лицо заливается краской, как будто нас застали за чем-то предосудительным, хотя, конечно, ничего не было. Но я отстраняюсь от Кеннеди и отодвигаюсь на другой конец дивана. Билл Уолтон усаживается между нами.

– Как ты, старина Билли? – спрашивает Кеннеди. Они друзья. Мне нравится Уолтон, очень нравится. Я познакомилась с ним как-то за ужином: мы выяснили, что у нас есть общий знакомый, Гор Видал – пасынок Хьюди в его предыдущем браке. «Мы часто шутим о том, как много в нашей семье приемных детей и приемных родителей», – как-то сказала я Уолтону. Билл родом со Среднего Запада, он журналист и художник. Поразительно умный, добрый, с широким открытым лицом, он вызывает доверие, хотя я мало его знаю. Несколько недель назад, на другой вечеринке, мы договорились, что как-нибудь пройдемся с ним по барам в Провинстауне.

– Скажи, Билл, – продолжает Джек, – правда ли, что у Хемингуэя выходит новая книга?

Гор рассказывал мне истории про Билла Уолтона и Хемингуэя, как они познакомились во время войны через фотографа Роберта Капу. Билл работал военным корреспондентом Time и прыгал с парашютом, готовясь к высадке в Нормандии. Хемингуэй последовал его примеру. Оба участвовали в битве в Хюртгенском лесу в 1944 году. Хемингуэй спас жизнь Уолтону, вытолкнув его из грузовика, в котором оба ехали, за несколько мгновений до того, как машину атаковали с воздуха. После освобождения Франции они вместе выпивали за победу в баре «Ритц» в Париже. Уолтон наблюдал за крушением брака Хемингуэя вплоть до той самой ночи, когда знаменитый писатель явился в гостиничный номер к супруге голый, пьяный, с ведром на голове и колотил в дверь шваброй. Жизнь этих людей казалась такой масштабной, эпичной, написанной крупными мазками и яркими красками на огромном холсте. Мой отец отчасти тоже жил столь же широко и безрассудно.

Разговор перешел на конфликт в Индокитае. Я упустила нить беседы и просто наблюдаю за Джеком Кеннеди. Он в основном слушает. У него забавная манера задавать вопросы, но почти никогда не высказывать своего мнения. Его беспокойные пальцы тронут то воротник, то карманы, то волосы – это почти как нервный тик. Тема меняется, и теперь говорят о чем-то попроще. Билл Уолтон шутит, что на время Великого поста оставит работу в The New Republic и будет изучать абстрактный экспрессионизм, так как это самый подходящий язык для общения с послевоенным миром.

«От него исходит какая-то особенная беспечность, отстраненное сияние» – так я опишу Джека Кеннеди впоследствии в разговоре с Ли.

Он задает вопросы, из всех выуживает истории и мнения, пока воздух не сгустится и не разогреется, а сам сидит, вытянув ноги с некоторой детской неуклюжестью, которая кажется наигранной, но, возможно, таковой и не является.

Он одинок, как одинока я.

Эта мысль меня пугает.

– Что вы планируете делать в Сенате? – спрашивает Джека сестра Джона Уайта.

– Для начала надо туда избраться.

– Он победит, – говорит Уайт. – Люди хотят огня, новых идей, в которые можно верить.

– Говорят, мир погибнет в огне, – отвечает Кеннеди. Вокруг вежливо смеются.

– Одни говорят: мир погубит огонь, другие считают, что лед, – произношу я. Это из Роберта Фроста.

Он смотрит на меня и снова улыбается.

– Хорошее стихотворение. Правда, Джеки?

Перед тем как произнести мое имя, он делает небольшую паузу. По моему телу пробегает дрожь, и воздух в комнате становится еще плотнее.

Позже в тот же вечер, когда я ищу в сумке спички, ко мне подходит Джон Уайт с зажигалкой.

– Вы необыкновенная, – говорит он, защелкивая крышку зажигалки. – Но эту игру с Джеком Кеннеди не в силах выиграть даже вы.

– Я не участвую ни в каких играх.

– Ах, Джеки, хорошо бы, если так.

Я выдыхаю и бросаю взгляд на диван, где все еще сидят Пэтси и Билл Уолтон и беседуют с Джеком. Он кивает, слушает, но не отводит глаз от меня. Когда видит, что и я смотрю на него, улыбается – такой же взгляд у него был, когда я только вошла в этот дом, как будто мы заговорщики и тайно затеваем что-то замечательное.